— Не плачь, Маргита!
— Да, не плачьте, Маргита. Пани баронесса слышит вас. Она не спит и в сознании. Она только слишком слаба, чтобы открыть глаза. Но если позволите, я ей помогу.
— О да, пожалуйста, Аурелий!
— Вот вода, пан доктор! — Анечка подала ему чашку для умывания.
Молодой врач умыл лицо больной. Она глубоко вздохнула и открыла глаза. Её светлый взгляд остановился на дочери.
— Маргита, наконец-то ты здесь!
— Мамочка, моя родная!
Больная хотела протянуть руки к дочери, но они бессильно опустились. Тогда дочь подняла и прижала их к своей груди.
— О, матушка моя, ведь я сразу пришла, когда ты нас позвала!
— И я тоже, матушка! — Никуша наклонился к ней и поцеловал её руки.
Доктор снова протёр лицо больной, потому что казалось, что она снова потеряла сознание.
— О Господи, дай мне ещё немного силы, — вздыхала она с напряжением.
— Обязательно даст, дорогая мама, — уверяли её дети.
— Вы вместе пришли? — спросила она через некоторое время. — И вы меня хотите простить? Ты, Никуша, меня уже простил, но ты, Маргита!.. Я теперь никогда уже не смогу исправить свои ошибки. Прости, моё дитя, несчастной матери твоей, как и Христос простил ей её тяжкие грехи! Не прерывай меня, — попросила она, когда Маргита, целуя её, старалась помешать ей говорить. — Ещё одно я тебе должна сказать: причиной моего заблуждения, падения и всего несчастья, в которое я ввергла вас и многих других, было то, что я не знала Иисуса Христа. Ты, дорогой мой сын, знаешь Его, и что бы с тобой ни случилось, ты всегда будешь счастлив. А ты, Маргита?..
— О, матушка, и мне Иисус Христос уже открылся, не беспокойся обо мне.
Я никогда не буду принадлежать той церкви, которая ввела тебя в заблуждение!
Больная закрыла глаза. Её лицо выражало блаженство.
Дочь удобно уложила её в подушки. Казалось, что мать хотела отдохнуть. Но вдруг она снова открыла глаза, словно искала кого-то.
— Вы одни здесь?
— Нет, пани! — склонился к ней Аурелий. — Адам Орловский тоже пришёл с нами, и пан Коримский.
— И он пришёл?.. О, благодарность Тебе, Иисус! Маргита, приведи сюда Адама, и когда придёт твой отец, оставьте нас ненадолго одних.
Стоявший в коридоре пан Адам вздрогнул, когда вдруг кто-то сказал:
— Адам, зайди, пожалуйста, мать тебя зовёт!
Он повернулся и обнял плачущую супругу. Она прильнула к нему и обвила руками его шею. Он вздрогнул от чувства, доселе им ещё не испытанного.
— Маргита, не плачь, — успокаивал он её, убирая прядь волос с её лба.
— Ах, дай мне поплакать, ведь там нельзя из-за матери и Никуши.
— Ну поплачь, поплачь, если тебе от этого легче, мой цветок, но выйдем на свежий воздух.
Ветерок успокоил Маргиту
— Идём, не будем медлить, — сказала она, подняв глаза на своего мужа, — и не думай плохого о моей матери. Ах, у неё было так мало счастья на этой земле!
Маргита не знала, какую истину она произнесла этими словами, но она её чувствовала.
Адам Орловский ничего не думал. А что он думал, того не мог выразить. Но когда несколько минут спустя он стоял у кровати когда-то горячо любимой им тёти, которая говорила ему «Сделай Маргиту счастливой, насколько это будет в твоих силах, и не разочаруй её. Ведь ты Орловский, а Орловские всегда были верны…», он дал ответ, продиктованный не состраданием и не чрезвычайностью момента, а идущий из глубины сердца: «Не бойся, тётя, я твоё доверие оправдаю. По моей вине она никогда не будет несчастной!».
Между тем в библиотеке Орловского быстрыми шагами взад и вперёд ходил Манфред Коримский. Он знал, зачем его позвали сюда. Его когда-то столь любимая, боготворимая им супруга хотела с ним говорить. В этот момент ему казалось, что сердце не выдержит чувства страстной, с новой силой воспламенившейся и годами подавляемой, но никогда не угасавшей любви и тоски по ней. Он горел желанием поспешить к ней, увидеть её и, несмотря на нанесённую ему обиду, живую или мёртвую заключить в свои объятия.
Конечно, обида была велика. Но теперь Наталия у него просила прощения, и это для него было удовлетворением, так как он верил, что она теперь знает, что был не он виноват, а она.
Он слышал, что она снова была в сознании и говорила с детьми. Адам тоже побывал у неё, а теперь зашёл к ней пан Николай.
Но у Коримского всё ещё не было достаточно сил предстать перед ней.
Наконец он собрался с силами: «Она просила меня прийти и хочет примирения.
Я должен воспользоваться моментом, другой случай может не представиться». Тяжело вздохнув, он открыл дверь и быстрыми шагами, не оглядываясь, прошёл коридор. Он даже не заметил прислонившегося к окну человека, вид которого выражал ещё большее страдание, чем его собственное. Но и стоявший у окна человек не замечал, что делалось вокруг него.
Кто в состоянии измерить ту боль, которая может поместиться в тесном сердце человека, когда перед глазами двух мужчин, которые на своём жизненном пути друг на друга бросали непроницаемую тень, проходит всё их прошлое со своим обманчивым счастьем, тяжёлой борьбой и горечью?
Члены семьи умирающей женщины, по состоянию которой врачи уже видели, что её пробуждение было последней вспышкой перед угасанием пламени её жизни, поцеловав её, вышли один за другим, оставив её наедине с первым мужем. В комнате стало тихо. Женщина лежала с закрытыми глазами.
Щёки её лихорадочно горели. У ног её стоял Манфред. Какая она была красивая! Это была она — его Наталия, но теперь жена другого.
От внутренней боли Коримскому хотелось заскрежетать зубами. Она вдруг очнулась, и их глаза встретились долгим немым взглядом. Он его не выдержал. Ноги его ослабли, и он сел в кресло, закрыв лицо руками.
— Зачем ты позвала меня? — спросил он со стоном.
— Потому что, — ответила она таким печальным голосом, слыша его, никто не удержался бы от слёз, — потому что я теперь знаю, что ты мне не изменял, что мои подозрения были напрасными. Я согрешила против тебя точно так же, как ты согрешил против Людмилы Боринской.
Он выпрямился. Поражённый, он посмотрел на неё.
— Ты об этом знаешь?..
— Я только теперь узнала, когда всё потеряно, что у тебя была невеста, и что она тебе была больше, чем невеста. Я её погубила тем, что стала между вами. Она отомщена и давно у Господа. И я теперь пойду за ней и буду благодарить её за то, что она нас не прокляла, а умерла с молитвой на устах за нас и наше счастье. Однако её молитва не могла быть не услышана, потому что Бог справедлив: Он не мог благословить счастье, построенное на могиле невинной души, которую предали.
— Наталия, будь милосердна! — простонал он.
— Ах, не думай, что я обвиняю только тебя, — говорила она с трудом. — Если бы не я, ты бы Людмилу никогда не оставил. Поэтому я у тебя дважды должна просить прощения: за то, что я виновна в твоей измене, и за то, что опозорила твоё имя. То, что ты обманывал меня, когда заверял, что я твоя единственная любовь — я тебе прощаю, как Христос меня простил. Прости и меня, Манфред!
Она протянула к нему руки. Он упал на колени на том месте, где некоторое время назад стоял на коленях барон Райнер.
— Мне нечего прощать, мы одинаково виновны. Я обманул Людмилу, ты меня оставила и изменила тем, что отдала свою руку Райнеру. И всё же мы не равны, ибо если бы я тебе сказал правду, всё могло быть иначе. Но тогда я не мог этого сделать. А теперь я тебя прошу только об одном: скажи мне, от кого ты узнала правду? Ты уверена, что не ошибаешься?
— Этого я тебе сказать не могу, — вздохнула она, — иначе я человеку с ангельской душой причинила бы большую боль.
— Ах, подумай, он мог бы меня навести на след, а я бы так хотел примириться.
— Примириться?.. Бедный Манфред! Всё это уже прошло! Проси у Господа помилования, обратись к Иисусу Христу; Он один может тебе помочь, Он готов простить всё. Он меня простил и тебя простит, другого пути нет… Манфред, подай мне свою руку, помирись со мной, — сказала женщина после паузы чужим голосом,