— Адам, прошу тебя, прочти до ужина эти два письма. После этого я хотела бы с тобой поговорить.
— Письма… От кого? — удивлённо спросил он.
— Адресованное тебе — от декана Юрецкого, а адресованное мне — от каплана Ланга.
— Как он осмеливается писать тебе? — возмутился Адам.
— Я получила письмо от декана Юрецкого, в котором он мне сообщил, что в М. скоро фирмация и чтобы я тоже участвовала в ней. В ответ я ему написала вот это письмо.
Маргита положила перед Адамом мелким аккуратным почерком исписанную тетрадь.
— После ужина я хотела бы с тобой поговорить, — проговорила она и, кивнув ему головой, вышла.
Он сел к столу, где благоухали принесённые Маргитой розы. Сначала он прочитал тетрадь, а затем письмо декана Юрецкого и, наконец, письмо каплана Ланга.
«… Невероятно, — писал каплан, — что возвышенная душа, живущая в такой прекрасной плоти, постоянно может противоборствовать нашей святой церкви. Невероятно, чтобы образцовая внучка так могла огорчить дедушку, который не справился ещё с последним ударом. Надеюсь, что милостивая сударыня мне ещё раз позволит пояснить учение нашей церкви, чтобы показать заблуждения лютеранского вероисповедания. Если бы ваша милость хотя бы немного раскрыла душу свою передо мной! Но Вы всегда с таким внутренним спокойствием сидели передо мной, что я и подозревать не мог, какие сомнения…»
Дальше пан Адам читать не стал. Он порвал письмо.
Декан Юрецкий в своём послании жаловался на вольнодумство баронессы Райнер, которое она привила и Маргите. Он по-отцовски напоминал о долге перед святой церковью и о том, что он, как муж, обязан заставить Маргиту согласиться принять фирмацию. Декан пошлёт ему каплана Ланга, чтобы подготовить её.
Всё это он, якобы, делает для спасения душ семьи Орловских.
Словно туча легла на лицо молодого человека, шагающего взад и вперёд по комнате, что было признаком бури в его душе.
«Ещё и в Горку он его хочет послать, чтобы он здесь сидел и глазел на её прелестное лицо! — вскипел он. — Да вы просто злитесь, что вам не достались доходы от похорон тёти, а вовсе не печётесь о душах наших. Я не замечал, чтобы вы до сих пор заботились о них. Деньги наши вас беспокоят. И чтобы я стал вашим послушным инструментом, чтобы заставить Маргиту поступиться своим убеждением?.. О нет! Не бойся, Маргита! Мне нравится твоя смелость, как ты им сказала правду. Я не позволю, чтобы они приставали к тебе».
Звон колокольчика позвал пана Адама ужинать. Когда он вошёл в столовую, Маргита, которая как раз подавала дедушке тарелку с супом, вопросительно на него посмотрела. Она чуть не пролила суп, когда заметила на себе сияющий взгляд мужа. Она почувствовала, что он был на её стороне. Во время ужина Адам был в таком хорошем настроении, что ему даже удалось развеселить дедушку, что случилось впервые после смерти его дочери.
Ах, он так скорбел о ней. Ему теперь всё время хотелось быть одному или с Никушей. Внуку всё приходилось пересказывать, как он встретился с матерью, какие пышные похороны барон Райнер устроил своей жене. Он сделал всё, чтобы ей и после смерти оказать всевозможную честь, тем самым доказав свою любовь к ней. Дедушка рассказал внуку также, как местное общество скорбит о его дочери и с каким уважением говорят о ней, о бароне и их браке. Старик так любил говорить о своей дочери! Маргите он о матери не напоминал, чтобы не печалить её. Кто бы их всех подбадривал, если бы Маргита была печальна?
— Я пойду к Никуше, — сказал он после ужина.
Когда внуки предложили ему проводить его, он согласился.
— Ты только что пришёл, Адам, а Маргита так долго там была.
— Тогда мы за тобой приедем, дедушка, — пошёл на уступки Адам и велел оседлать коня пана Николая.
Маргита и Адам озабоченно смотрели ему вслед, когда он уехал.
— Он так изменился, — вздохнула Маргита, — И как бы мы ни старались, утешить его мы не можем. Но я думаю, что если Иисус Христос его утешит, то и последняя рана заживёт.
На её глазах блестели слёзы.
Между тем пан Николай довольно быстро ехал верхом вокруг деревни вверх по горе. Вдруг раздался вечерний звон. Он повернулся, и взгляд его упал на церковь. Она напомнила ему ту небольшую церковь, где проводилось богослужение по поводу погребения его дочери. Богослужение было евангелическим и на немецком языке. Старику всё ещё слышалось пение песни, которое так благодатно успокаивало его:
«О, смерть, где, скажи, твоё жало?
О, ад, где победа твоя?
В воскресшем Христе засияло
Нам вечное солнце бытья…»
Пан Николай знал эту песню уже наизусть. Он купил себе песенник и однажды даже попросил доктора Лермонтова сыграть её.
«Да, у них хорошие песни, — подумал пан Николай. — Сколько уверенности в вечной жизни они содержат, той уверенности, которую имела и она — моя Наталия».
Когда он бывал с доктором Лермонтовым наедине, он просил его сыграть и спеть одну песню за другой. И сейчас он думал попросить его об этом, если Лермонтов окажется в доме. Никуша тоже любил слушать его пение.
Перед домом пан Николай сошёл с коня и, привязывая его, посмотрел в сторону водопада, где часто находился Никуша со своим другом. Однако на скамье сидел один Аурелий Лермонтов.
— Добрый вечер, Лермонтов! — приветствовал его старик. — Куда же Никуша подевался?
— Добрый вечер! — молодой человек поднялся. — Никуша сегодня так долго был на воздухе, что теперь уже спит. Сожалею! Знал бы я, что у нас будет ещё такой дорогой гость, я бы не отправил его так рано в постель.
— Ну, это ничего, пусть отдыхает. Я буду вашим гостем.
— Моим? За что мне, чужестранцу, такая честь?
— Не говорите так, Лермонтов, — возразил пан Николай. — Я вас не считаю чужестранцем. Слишком я вас полюбил, и все мы обязаны вам. И действительно — я сегодня именно вас хотел видеть, потому что мне так захотелось, чтобы вы мне что-нибудь сыграли и спели. Вы исполните мою просьбу?
— С радостью! Сейчас я принесу мою цитру и песенник.
Молодой человек исчез в доме и вскоре вернулся со своим инструментом.
— Я как раз разучил новую песню, ваша милость, — сказал он, листая книгу.
Дивно зазвучали струны под прикосновением тонких пальцев, когда молодой врач запел:
«Иерусалим прекрасный! В уборе чистоты
Облит зарёю ясной, велик и дивен ты!
Ты молоком и мёдом обильно наделён,
Ликующим народом ты громко оглашён.
Ты — труд Царя Сиона, ты полн дворцов одних;
Твоя земля мощёна из слитков золотых.
Бедняк, в тебе принятый, оденется пышней,
Чем самый и богатый, и славный из людей.
О город, где не знают ни кладбищ, ни гробов,
Где пышно расцветают сады живых цветов.
То город жизни вечной без бури и тревог;
В тебе приют сердечный для нас готовит Бог.
О, вечный город мира! Нет краше стен твоих:
Их грани из сапфира, из камней дорогих.
Они огнём сияют от Божиих очей
И ярко отражают восторг Его детей».
— Не правда ли, чудная песня, пан Орловский? — спросил Аурелий, закончив пение.
— Да, чудная! Я благодарю вас, — произнёс старик растроганно.
— Она так подходит к тому, что я читал, когда вы пришли.
— А что же вы читали?
Лермонтов достал Новый Завет.
— Позвольте?
— Конечно!
Молодой врач прочитал ему всю 21-ю главу Откровения Иоанна. Закончив, он закрыл книгу и сказал:
— Очень утешительно думать о том, что в том чудном городе, где будут собраны миллионы спасённых людей, там, где не нужны ни солнце, ни луна, где светом является Сам Бог, что там, где нет больше ни плача, ни страданий — находится и наша дорогая пани Наталия Орловская.