— О, дедушка, как я тебе благодарен! — воскликнул Адам.
Значит, Маргита знала дедушку всё же лучше, чем он. Потом он подал ему оба письма Юрецкого, но старик не захотел их читать.
— Я знаю, что в них написано. Если она не хочет, то всё бесполезно. Напиши ему завтра также от моего имени, что Маргита останется в той религии, в которой она воспитана, и что мы оба с этим согласны.
ГЛАВА СОРОК СЕДЬМАЯ
Вечерело. Лучи заходящего солнца заглядывали в зал, в котором, казалось, всё дышало священным миром. Это заметил и входивший пан Коримский. Он отдал этот зал для евангелизации и предоставил своему провизору достаточно средств для полного его оборудования, но сам ещё ни разу не приходил сюда. В этот вечер он зашёл, потому что искал Урзина, которого надеялся найти здесь. Коримский воспользовался случаем посмотреть зал. Напротив двери золотыми буквами дугой было написано: «Иисус Христос пришёл в мир спасать грешников». Немного ниже под этой дугой сияли слова: «Ко мне обратитесь, и будете спасены, все концы земли!». Рядом была надпись: «Кровь Иисуса Христа очищает нас от всякого греха». А в середине, между верхней и нижней надписями, большими чёрными буквами было написано: «И не войдёт в него ничто нечистое и никто преданный мерзости и лжи». Некоторое время Коримский рассматривал подбор божественных изречений, а затем, подавленный прочитанным, отвернулся. Гордым взглядом он осмотрел всё устройство зала, и его взгляд остановился на фисгармонии, звуки которой он услышал сразу, когда вошёл. Слышно было, что играл не профессиональный музыкант, а самоучка. Недалеко от гармонии стояло кресло, единственное из тех, которые прежде наполняли этот зал. Оно было оставлено здесь для Никуши. Теперь им воспользовался Коримский. Он сел и стал ожидать, когда провизор, а это был он, кончит играть. Коримский не хотел ему мешать.
Молодой человек проиграл несколько песен, затем раскрыл книгу и поиграл ещё немного без нот, тихо и трогательно; Казалось, что звуки отражали весь его характер. Коримский смотрел на него, не отрываясь. Он видел его в профиль.
Что было в этом бледном, милом лице такого привораживающего, что однажды, увидев его, не хотелось с ним больше расстаться? Коримский уже не удивлялся, что его дети попросили прислать к ним Урзина. Они скучали по нему. Да он и сам испытывал к этому юноше больше, чем простую симпатию. Вблизи него он чувствовал себя так хорошо. Невольно вспомнилась ночь после смерти Наталии, когда Коримский, не в силах смотреть на мучения Никуши, в отчаянии ушёл в свою спальню, стеная от внутренних мук. Не было у него никого, с кем он мог бы поделиться своей скорбью, а перед детьми её нельзя было показать.
Ему казалось, что он не переживёт эту ночь. И вдруг открылась Дверь, на пороге стоял Урзин… Коримский, как утопающий, протянул ему руки. Ещё и сейчас он видит перед собой это несмелое выражение сочувствия на лице Урзина. И он тогда провёл с ним всю ночь. Хотя Коримский большого значения не придавал его словам, которыми он так убедительно описывал вечное блаженство, ему всё же было приятно слушать его мягкий утешающий голос и видеть его милое лицо. Благодаря ему, Коримский не заболел в ту ночь, когда ему вдруг стало очень плохо. Урзин вовремя принёс необходимое лекарство и до утра делал ему холодные компрессы. Он также позаботился о том, чтобы дети ничего не узнали о случившемся той ночью. И всё это молодой человек делал с полным самопожертвованием, как по долгу. Его религия действительно была религией любви.
Вначале Коримский совершенно не интересовался взглядами своего провизора. То, что он был религиозным человеком, Коримский заметил в первые же дни, так как Урзин, садясь за стол, всегда молился. Об этом также же говорило и то, что Урзин попросил закрывать по воскресеньям аптеку. Люди теперь привыкли к этому. То, что он был другом людей, он доказывал тем, что просил бесплатно выдавать лекарства для бедных. Теперь он уже лучше знал его принципы. Хотя они совершенно не совпадали с его мировоззрением, не уважать их Коримский не мог.
«Урзин, — думал он, — научил нас всех быть полезными в этом мире. Рядом с ним моя собственная жизнь кажется мне такой эгоистичной. Что бы он делал, если бы имел мои средства?!»
Коримский слушал музыку, подперев голову рукой. Его гордая душа пришла в странное смятение. Вдруг прелюдии перешли в песню, которая на обоих произвела чудное действие. Солнце уже зашло, и вечерняя заря угасала. Прекрасный день подходил к концу, но Коримский и Урзин этого не замечали.
«Обитель моя у потоков живых:
Цветы там не блекнут от зноя;
Там вечное царство лучей золотых,
Любви совершенной, покоя.
Стремлюсь я душой в надежде живой
В тот край, где нет зла, ни страданий.
Дай силы, Господь, идти за Тобой
К отчизне чрез тьму испытаний».
Коримский выпрямился в кресле. С немым удивлением он смотрел на молодого человека, по которому было видно, что он действительно чувствовал то, о чём пел.
«Отчизна та сердцу дороже всего;
Там я отдохну от борений.
Там место мне есть у Отца моего
Вдали от земных искушений.
Окончился путь, нет бури в душе,
По вере победу мне дал Он.
С толпою блаженных как радостно мне!
Нас в вечную славу призвал Он.
Друзей там увижу — их смерть унесла
И нас на земле разлучила.
Нет стонов, и спали оковы греха,
И скорби там радость сменила.
В хваленье одном пред Господом сил
Душою мы в песне воспрянем…
И Агнцу, Кто смертию смерть победил,
Петь славу и честь не престану».
Когда прозвучали заключительные аккорды песни, около Урзина, сидевшего с закрытыми глазами и опущенной головой, вдруг раздался озабоченный голос:
— Урзин, что с вами?
Ах, если бы Коримский мог предвидеть, что он своим внезапным появлением так испугает своего провизора — ведь тот не заметил его до сих пор, — он был бы осторожнее. Влажные от слёз глаза молодого человека растерянно посмотрели на него, щёки покраснели и тотчас побледнели.
— Что прикажете, пан Коримский? — произнёс он дрожащим голосом.
— Ничего я не прикажу. — Коримский склонился к нему и, побуждаемый непонятным чувством, провёл рукой по лбу провизора. — Я слышал ваше пение и оно побудило меня спросить вас, что с вами. Я не предполагал, что вы так можете петь для себя. Вы всегда заботитесь о том, чтобы устранить нашу боль, а сами носите её в своей душе.
— Нет у меня теперь уже никакой боли, пан Коримский. — Урзин осторожным движением устранил руку Коримского, лежавшую на его плече.
— Теперь уже нет? Но вы были так печальны…
— Вам показалось. Однако, пан Коримский, чем могу служить?
Коримский заметил, что Урзин избегает доверительного разговора, и это было ему неприятно.
— Я сейчас не нуждаюсь в ваших услугах, — ответил он холодно.
Лицо молодого человека ещё больше побледнело. Но он не поднял глаз. В зале стало тихо. И это молчание Урзина смягчило Коримского.
— Я принёс вам известие, — сказал он несколько сердечнее.
Взгляд Урзина говорил о его безмолвном страдании, но после этих слов он оживился.
— От Никуши?
Коримский снова был обезоружен, на Урзина невозможно было обижаться.
— От всех. Маргита пишет от имени всех остальных, особенно от имени Никуши, и просит меня, чтобы я хотя бы на неделю отправил вас к ним. Но я не знаю, хотите ли вы этого? Из-за аптеки вам не нужно беспокоиться, а остальное зависит от вас. О, пан Коримский, если вы позволите, я с удовольствием поеду, — ответил провизор просто, но с радостью в голосе.