«Как, мой Спаситель, угодно Тебе,
Мной управляй!
В горе иль страшной житейской борьбе Помощь мне дай!
Чтоб я в сомнения не впадал,
Силы надежды своей не терял,
Духа Святого в меня изливай,
Им укрепляй!»
«Как неразумно действует Коримский, — подумал молодой врач, с трудом удерживая слёзы. — Вместо того, чтобы сказать Мирославу о своих намерениях, он выжидает. Конечно, если бы он знал, что Мирослав собирается уходить, он, наверное, сказал бы ему. Что он без него делал бы? О дорогой мой, ты думаешь, что дело твоё закончено, а оно только начато! Но о чём он здесь пишет?
Что он пришёл не случайно, как считает Коримский, а преднамеренно, чтобы оказать любовь — как странно! Почему он именно Коримским пришёл оказать любовь? И почему он теперь должен уходить?»
Ответа не было. Дальше шли заметки совсем о другом. Но с любопытством трудно бывает справиться. Аурелий не укорял себя более за то, что читал недозволенное,
— слишком интересными были заметки друга, и через них он получил возможность заглянуть в самую душу этого кроткого существа. Вот что он прочёл на другой страничке: «Сегодня я посчитал свои средства, и их оказалось так мало, что мне уже из-за этого нужно уезжать».
«Странные слова! — недоумевал Аурелий. — Как это Мирослав был в нужде? Разве Коримский не позаботился и не выплатил ему жалование за четверть года?»
Он полистал дальше и облегчённо вздохнул, когда прочитал:
«Сегодня пан Коримский выплатил мне жалование. О, душа моя, ты всё ещё недостаточно кротка, если это тебя так задевает!
Но что мне делать с этими деньгами? Принять их я, конечно, мог, потому что работник достоин своего жалования, а я его честно заработал… Но эти деньги же от него! Я обещал, а данное умирающему обещание свято, что никогда ничего не приму от этого человека».
Ошеломлённый Лермонтов закрыл блокнот, не зная, что и подумать. Он понял, что здесь скрыта какая-то тайна. Мирослав обещал никогда ничего не принимать от Коримского!? Умирающий взял с него это обещание, наверное, у него была причина считать аптекаря своим врагом. А Мирослав пришёл, чтобы оказать ему любовь. Слова «Иди и воздай любовью!» он выполнил сполна…
Шорох сухой листвы и приближающиеся шаги прервали размышления Аурелия. Он поднял голову и вздрогнул: из чащи вышел Мирослав, неся в руках полную шляпу грибов.
Его лицо разрумянилось, глаза светились от тихого счастья и мира. Заметив друга, он воскликнул:
— Аурелий, ты здесь? Посмотри, что я несу на кухню! Николаю нельзя их даже попробовать, а для нас бабушка сделает из них хороший обед.
Аурелий поспешно спрятал блокнот и побежал ему навстречу.
— И это ты всё сам собрал?
— Да, одни молоденькие! Но я не знаю, любишь ли ты грибы?
— Ещё как! Но как рано ты сегодня встал, Мирослав?
— Ранняя заря — лучшая пора. Да я и спал на свежем воздухе.
— На свежем воздухе? — удивился Аурелий. — Почему же?
— Мне захотелось испытать то, что мне так нравилось в детстве. Ночь была такая тихая, и мне казалось, что небо ко мне спускается. — Урзин положил шляпу на траву и убрал прядь волос со лба. — Иисус был так близок! Вблизи Него я обо всём забыл: о том, что мне в этом Елиме, как выразился Степан, нельзя оставаться, Что мне снова необходимо идти в пустыню, что нужно ещё перейти Иордан. Аурелий, какую любовь Иисус Христос проявляет к вам!
Выражение самозабвенной любви преобразило лицо Урзина.
— Господь никогда не забывает, — продолжал он, — что мы находимся в пустыне; днём Он бережёт нас от зноя, а ночью Он светит нам и укрывает нас от холода. Ты можешь поверить, когда я сегодня спал в горах, я словно чувствовал, как Он меня укрывал.
Мне вспомнились слова: «И сядет и очистит сынов Левия и переплавит их», и я понял, почему дети Его тихо умеют страдать, хотя Он их и кладёт в плавильную печь. Ведь Он сидит около них. Его пронзенная десница держит их за руку. На лице Его написана тайна Его добровольного страдания за них. Близость Агнца Божия даёт нам силы для любой жертвы.
— Мирослав, разве жертва, которую Бог требует от тебя, так велика?
Молодой врач обнял своего друга и прижал его к своей груди, но тотчас пожалел о своей поспешности: румянец на щеках Урзина поблёк, он закрыл глаза.
— Она невелика, — сказал он негромко, — ибо Господь мне в помощь. Но не будем об этом говорить.
— Мирослав, разве я всё ещё недостоин твоего доверия? — спросил Аурелий печально. — Когда ты мне доверишься, наконец, и расскажешь всё, ведь я говорю тебе обо всём?
— О Аурелий, — тихо отвечал Мирослав, — есть судьбы, которых не стоит касаться ни в жизни, ни в смерти. Такова и моя судьба. Я могу сказать тебе только, что единственное моё желание — это взять с собой в могилу то, что меня удручает в жизни, что жизнь мою превратило в пустыню, что разучило меня смеяться, но что послужило мне и на благо, так как оно распяло моё гордое «я» и держит меня в кротости до конца дней моих. Я прошу тебя, о большем меня не спрашивай!
Мирослав сел на пень и закрыл лицо обеими руками. Мгновенье Лермонтов смотрел на него, затем опустившись рядом с ним на колени, обнял и прижал его к себе.
— Прости меня, Мирослав, я ни о чём больше не спрашиваю.
— Мне нечего тебе прощать. Доверие, которым ты удостоил меня, требует взаимного доверия. Твоё доверие ко мне было на пользу, но если бы я тебя посвятил в мои дела, то мне бы это нисколько не помогло и привело бы меня лишь на шаг ближе к смерти, а тебе от этого была бы одна скорбь. Но чтобы доказать тебе своё доверие, я, если хочешь, расскажу тебе, как я обратился к Богу.
— О, конечно, это меня больше всего интересует.
— Ну, тогда пройдёмся ещё немного.
— У тебя такие горячие руки.
Лермонтов притронулся к лицу друга.
— У меня немного болит голова, но на свежем воздухе это скоро пройдёт. Пошли! Я, собственно, не знаю, с чего начать, — сказал Урзин после некоторого раздумья. — Насколько я себя помню, я всегда искал чего-то, что могло бы заполнить всё моё сердце. Я жил у дедушки. Он арендовал маленький домик в горах и занимался пчеловодством. Кроме того, он обрабатывал небольшое поле и фруктовый сад около дома. От этого мы и жили. Я был ему плохим помощником, потому что имел слабое здоровье. До четырёх лет я даже ходить не мог. Не помню ни одного дня моего детства, когда бы у меня не было болей. Дедушка меня любил, в этом я был убеждён; но этот человек не мог простить совершенной над ним несправедливости и поэтому он был несчастен и обижен на весь мир. Ласковых слов я от него слышал мало, но он ухаживал за мной, как только мог. Каждый день он носил меня к довольно отдалённому ручью, а зимой он мне устраивал баню дома. Он научил меня читать, когда мне не было ещё и пяти лет, и хотя он был очень ограничен в средствах, покупал мне книжки. Среди них больше всего интересовала меня большая старая Библия, и я читал в ней истории, которые мне очень нравились.
Я ходил в лес собирать грибы, ягоды, складывал в кучу хворост, а дедушка потом приходил с тачкой и увозил собранное вместе со мной домой. Мне тогда казалось, что меня окружали образы из Библии — Иосиф, Моисей, Давид… Чем слабее я становился, тем больше мечтал о том, чтобы и мне стать таким Давидом или Иосифом. Душа моя прямо изнывала по геройству и подвигам. О, у меня было очень гордое сердце!
Я часто спал на дворе, потому что дедушка старался закалить меня на свежем воздухе. Для этой цели он сам сплёл для меня соломенную подстилку, укрепил её крепкими верёвками на старой груше, и там я спал с ранней весны до поздней осени. Благодаря этому я окреп. Иногда, лёжа под открытым небом, я видел Иисуса Христа. Больше всего я думал о Его страданиях и обвинял Его учеников за то, что они не защитили Его. Будь я в то время среди них, да с мечом в руках, я бы отсёк Малху не только ухо, но и голову, то же я хотел сделать и с Иудой. Я думал, что если бы там был Давид со своими тремя героями, они бы всех победили и освободили бы Господа. Я часто плакал над тем, что это не произошло.