— Я хотел бы знать, Тамара, когда ты перестанешь мучить меня этим именем? Сколько раз тебе говорить, что я слышать о Нём не хочу?
— Да, отец, — опечалилась она, — ты очень явно противоборствуешь этому дорогому имени; но поверь мне, я не могу молчать. Как может облагодетельствованный не хвалить своего благодетеля? Как может спасённый молчать о Том, Который спас его ценой Своей собственной жизни? Если бы у меня был брат, разве ты запретил бы мне произносить его имя? Или ты мне не позволял бы говорить о моём женихе? А Иисус Христос для меня больше, чем благодетель, спаситель, брат или жених. Он всё это объединяет в Себе. Он — мой Бог, мой свет; Он для меня всё! О чём мне с тобой и всеми другими людьми говорить, если о Нём нельзя упомянуть? Отец мой дорогой, ты противишься Ему, как Савл по дороге в Дамаск. К чему это приведёт?
Что уж такого страшного было в этих словах, но маркиз одной рукой закрыл своё ухо, а другой отстранил свою дочь.
— С ума можно сойти! — с этими словами он выбежал из салона.
Она так живо вспомнила эту сцену, что должна была поделиться с другом. Он так участливо и сострадательно смотрел на неё, словно читал слова с её уст прежде, чем она их произносила.
— Я знаю, что Иисус Христос меня любит, — сказала она, и слёзы выступили на её глазах. — Но мне очень жаль, что я лишилась доверия и любви моего отца и что у меня теперь нет никого больше на земле, который бы меня любил.
— Тамара, а я! — вырвалось из уст юноши, ошеломив обоих.
Даже соловьи замолчали, словно и они насторожились. Девушка в блаженном замешательстве подняла глаза, и взгляды их встретились. Затем юноша умоляюще раскрыл свои объятия, и они не остались пустыми. Теперь они поняли, что в тот майский день под крестом их так сильно повлекло друг к другу, это любовь с небес пришла в их сердца, чтобы связать навеки.
— Никуша, неужели ты мой!?
— Твой, а ты моя!
— Только твоя, а оба мы принадлежим Иисусу Христу.
— Да, невеста моя; и я знаю и твёрдо верю, что выздоровлю совсем, потому что мой добрый Пастырь подарил мне тебя и я должен охранять и беречь тебя всю жизнь.
Розы, обвивавшие вход перед ними, приветствовали их своим ароматом, птицы пели им свадебную песню. Соединившиеся сердца двух молодых людей были как во сне. Такое мгновение не повторяется, даже если за ним последует целая жизнь.
ГЛАВА ПЯТЬДЕСЯТ ПЕРВАЯ
В замке господа доиграли партию шахмат. Маркиз во время игры заметил, что пан Николай был беспокоен и часто склонял голову. Поэтому он ему после обеда предложил прилечь и немного отдохнуть. Пан Николай согласился. Но после того, как дверь маленького салона за ними затворилась и хозяин дома подвёл его к удобному, устланному дорогими коврами дивану, пан Николай вдруг сказал:
— Я не хочу спать; лучше бы я с вами наедине побеседовал, пан маркиз. Но вы, наверное, слишком заняты?
— Для вас у меня всегда время! — Выражение радости осветило лицо египтянина. — Остальные гости сейчас с моей дочерью, так что мы без помех можем поговорить.
— О, пан маркиз! — воскликнул старик, ухватив руку хозяина. — Будьте милосердны к несчастному человеку.
— Ваша милость, — удивился маркиз, — что это за слова? Что с вами?
— О, пан Орано, у меня такая тяжесть на душе! Но если вы захотите, вы можете облегчить мою душу. — Старик тяжело вздохнул. На глазах его заблестели слёзы. — Вы когда-то знали сына, который по праву обвинял своего отца, а теперь вы сидите рядом с этим отцом, который глубоко, но слишком поздно, сожалеет о своей жестокости и который имеет только одно желание: узнать что-нибудь о жизни своего дорогого сына. И это его желание никто на свете не может исполнить кроме вас, пан маркиз. О, исполните его просьбу, и он вас за это вечно будет благословлять.
В салоне стало тихо. Только два сердца бились в бешеном ритме.
— Какая польза вашей милости будет от этого? — спросил маркиз, тяжело опустив голову. — Зачем вам знать о судьбе сына, которого многие годы уже нет в живых. Оставьте умершего в покое. Для успокоения я вам только могу сказать: Фердинанд вас благословлял. Вы были правы: он всю жизнь сожалел о совершённом им шаге. Для сына-эмигранта путь не был усыпан розами в той стране и среди того народа, который когда-то лишил его родины отца.
— О, маркиз Орано, вам легче об этом рассказывать, чем мне слушать, — взмолился старик. — Мой сын, наверное, не просил вас молчать, так как он не мог знать, что мы когда-то встретимся. И если он меня простил, он не сердился бы на вас за это. О, я прошу вас, расскажите мне всё, что вы знаете.
Маркиз поднялся, прошёлся по салону. Он выпил стоявший на столике стакан воды, руки его дрожали от сильного волнения.
Несколько успокоившись, он опустил шторы на окнах, чтобы яркое солнце не проникало в салон, и сел так, чтобы лицо его оставалось в тени.
— Так слушайте же, ваша милость, — начал он глухим голосом, который всё ещё выдавал его волнение. — Вы знаете, что Фердинанд Орловский работал в польскорусском объединении. Вы также знаете, что после его возвращения к вам у него в России оставалась женщина, которую он любил больше своей жизни ради которой он пожертвовал вашей отцовской любовью, своим польским самосознанием и своей верой. Да, он вам в тот раз не всё сказал: он не только женился на протестантке, но и сам стал протестантом, хотя и не по убеждению, так как этого от него не потребовалось. Но эта женщина его обманула.
— Невозможно, маркиз, — застонал старик. — Она ему изменила?
— Не в обычном смысле слова. Перед его возвращением из Венгрии она примкнула к секте штундистов. С того часа сердце её принадлежало только Иисусу Христу. Она говорила и думала только о Нём, жила для Него и мечтала ночами о Нём. Одним словом, у Фердинанда была жена, которая ему уже не принадлежала, ибо когда он её заключал в свои объятия, между ними стоял этот ненавистный образ. Для своего Иисуса Христа она хотела воспитать и своих детей.
То же самое воображение затуманило и разум брата жены Фердинанда. Он мечтал только о каком-то царстве мира и любви, в котором их Бог должен был быть Царём. После очередного спора с женой Фердинанд вообще отказался от работы и ушёл из общества, душой которого он был до сих пор.
Однажды ночью Фердинанд возвратился из тайного собрания, где было решено перенести агитацию в Польшу. Он застал свою жену на коленях у колыбели их ребёнка, чудного мальчика, и услышал, как она в молитве просила своего Царя сделать ребёнка Своим подданным. «Он должен принадлежать не нам, а Тебе!» Фердинанду показалось, что его сердце пронзили ножом. Он ужаснулся от той мысли, что он должен быть отцом сына, которого жертвуют этому воображаемому образу. В тот момент он решил больше не быть мужем этой женщины и отцом этого мальчика, которого у него только что отняли. Он написал ей всю правду и оставил её навсегда. Однако прежде он решил отомстить тем, которые её соблазнили и отвратили от него. Общину штундистов разогнали. То, что и его жена угодила в тюрьму, Фердинанд не знал, и это было хорошо, ибо он её, невзирая ни на что, ещё очень любил и не замедлил бы освободить её. Узнал он об этом через несколько лет, когда она со своим братом уже поселилась в Вене. Не в мире с самим собой, он не мог больше работать в объединении с необходимой осторожностью. Его мучила тоска по отцу. Если бы он не стыдился, он вернулся бы к нему, но он не осмеливался, потому что знал, что он тогда не сможет устоять перед поездкой в Вену, чтобы увидеть своего сына, по которому он также тосковал.
Жену свою он видеть не желал: он её ненавидел и любил одновременно. Так он попал в руки полиции и был сослан в Сибирь. Но друзья помогли ему бежать в Англию. Жилось ему там не очень хорошо, он во всём нуждался, но потом наступили для него лучшие времена, когда он мог подумать о выезде в Америку. По дороге туда он узнал о смерти жены. Положение его было ужасным… Как бы он желал взять к себе осиротевшего сына, чтобы воспитать его в своём духе! Но он и мечтать об этом не мог. Чтобы снова не попасть в руки русской полиции, он должен был молчать, будто его и не было в живых. Он понял, что лишился сына навсегда уже по одной той причине, что в Англии известный Лещинский на одре смерти отдал ему, Фердинанду, свои документы, и в Америке он жил под его именем. Там Фердинанд пришёл в мой дом и стал моим другом. Около года мы вместе путешествовали. Мы поклялись, что никогда больше не расстанемся. Но вдруг меня отозвали в Каир, где меня ожидала не только моя семья, но и неизвестная мне до того невеста. Мы собрались в путь. На корабле мы оба заболели опасной болезнью. Я выздоровел, а он скончался и покоится в египетской земле.