— Вы точно радуетесь концу моей карьеры, — сказал городничий, смеясь вместе с дяденькой какому-то его острому слову.
— Не тем, правда, но истинно доволен, — подтвердил Семен Степанович. — Не разумеешь? Но разве после известной встречи у собора и ты не обрел некой надежды? Рассказал бы о той особе.
Городничий почувствовал, что краснеет.
— Когда захотите, — сказал он. — У меня от вас тайн нету.
— А уж написал туда?
Сергей Васильевич кивнул.
Да, он написал сразу после возвращения из Пскова обеим дамам, выразил сочувствие их потере и добавил, что как сдаст дела, то приедет в столицу искать нового места и, конечно, будет у них. Сказал дяденьке, будто тайн нет, а ведь промолчал небось, что послал письмо и ответ поспел получить до нонешнего разговора. Софья Дмитриевна писала, что тетушка и она благодарят за память о близких людях и что с удовольствием с ним повидаются. Так что, когда стал вечером, перед сном, рассказывать про Соню, то закончил прочтением этого письма.
— Умница, — одобрил дяденька. — Пристойно случаю писано.
Конечно, Сергей Васильевич «обрел надежду». После встречи с Маркелычем он не мог уйти от мысли, что судьба нарочно отвела от него других женщин, что Соня его суженая и теперь уж близок час их встречи. Но тут являлись тревожные вопросы. А может, она-то не думает ничего такого? И как ей живется? Мертич навряд что скопил, хоть и считается, что от каждого года командования кавалерийским полком должно оставаться двадцать тысяч рублей. Может, Соня нуждается, а он сидит сложа руки. Как не расспросил побольше Маркелыча! Ох, сдать бы городничество — и сразу в дорогу…
Эти вопросы вставали перед Непейцыным особенно настойчиво в вечерние часы, когда сидели с дяденькой за чтением. Думал об отъезде крестника в Петербург и Семен Степанович. Каждая значительная новость из «Ведомостей» сообщалась им с особым дополнением. Победа Кутузова под Рущуком, сдача в плен турецкой армии и награждение генерала графским титулом вызвали такие слова:
— После сей виктории бывшему твоему начальнику всеконечно при дворе знатный прием учинят и на место важное назначат. Ежели попросишься, так и тебя, поди, в свой штат примет…
Прочтя об освещении Казанского собора, он сказал:
— Как такую махину натопить? Венчаться вздумаешь — невесту простудишь.
Открытие в Царском Селе какого-то небывалого учебного заведения для выпуска не то дипломатов, не то придворных, названного Лицеем, Семен Степанович не одобрил;
— Своих сыновей ты все ж таки в корпус отдай, ежели солдатскую науку там поубавят…
А новый городничий все не ехал. Видно, не сыскалось кандидата, за которым стоял бы сильный вельможа. Дни бежали, занятые городскими делами, к которым осенью прибавились особые хлопоты. По приказу нового генерал-провиантмейстера, видевшего в прошлом году пустовавшие здания великолуцкой крепости, в ней было приказано учредить тыловой склад продовольствия. От обеих застав — из Пскова и Витебска — потянулись обозы скрипучих фур, груженные крупой, мукой и овсом. В городе появились провиантские чиновники, им пришлось отводить квартиры, помогать в спешном ремонте обветшалых крепостных помещений. Очень скоро старший из них без всяких предисловий предложил городничему сотню рублей, если подпишет вместе с ним акт «о подмоченном в дороге от осеннего разлива рек» транспорте круп на шестьсот рублей. И более удивился, чем испугался, услышав отказ с угрозой написать о мошенничестве прямо генералу Лаба. Пробормотав нечто о людях, не понимающих своей пользы, чиновник отступился от Непейцына и при встречах стал переходить на другую сторону улицы.
Если недруги Непейцына затаились, услышав от почтмейстера о предложенном более высоком месте, то многочисленные друзья на разные лады высказывали сожаление о его отставке.
Пекарь Пучков появился в городническом доме под вечер и был проведен в кабинет хозяина, который читал, освободив от деревяшки натруженную за день культю.
— Пришел к твоей милости повиниться, — сказал Пучков, остановись у притолоки. — Слышал, будто барин, что в богатой карете ехал, твое благородие с должности сжил. Как услышал, так места себе не сыщу; вчерась полную печку хлебов в уголье сжег. Каюсь, что сдуру голос подал, городничим тебя открыл. Мне б твое благородие в охапку да в дом вскочить и дверь на щеколду. Не стали б, поди, ее выламывать… Ведь вот когда башкой глупой дошел…