Да, полк действительно во многом был особенный.
В самый день нового, 1813 года гвардия перешла через замерзший Неман у городка Мерич. Сергей Васильевич ехал на походе около генерала Потемкина или рядом с командиром батальона полковником Свечиным, единственным своим ровесником из офицеров. Но стояли такие морозы, что недвижные ноги застывали, и верховые спешивались каждые пять-шесть верст, чтобы пройтись пешком, разговаривая с соседями. В таких случаях Непейцын уезжал в обоз и отогревал ногу в своей коляске. И хотя понимал, что близится весна, армия идет на юго-запад и скоро тучный Свечин будет все время ехать верхом, но все же эти часы в обозе подчеркивали его отчужденность. Да, офицеры-семеновцы были отменно вежливы, но не более того — товарищеское сближение не налаживалось.
«Предоставлю дело времени, — говорил себе Сергей Васильевич. — А если через месяца два будет то же и уверюсь, что происходит от гвардейской фанаберии к армейцу и бывшему городничему, то попрошу откомандирования в армию. Раньше то, пожалуй, неудобно, раз от самого государя исходил перевод…»
Первые недели похода главная квартира шла с гвардейским корпусом, и Сергей Васильевич часто, хоть и мельком, видел императора. Случалось, обгоняя идущий полк, он задерживался для разговора с Потемкиным, и несколько раз командир семеновцев приглашался к царскому столу. Однажды утром генерал подозвал к себе Непейцына.
— Вам не икалось вчера? — спросил он.
— Никак нет, Яков Алексеевич.
— А могло бы… После ужина у высочайшего стола, когда государь изволил о полковых делах спрашивать, я сказал, что еще не знаю, как использовать вашу опытность, раз все штаб-офицерские места заняты. На что государь рассказал, как случилось ваше назначение. В донесениях Витгенштейна не раз ваше имя читавши, его величество решили, что должно отличить ревностного офицера. А как там же значилось об увечии и что волонтер из отставных, то заключили, что от строевой службы давно отстали. Тогда-то государь на одном из рапортов и начертали в виде награды производство ваше в полковники с переводом в любимый свой полк, как изволили вчера сказать, «чтоб немного скачки и в лучшей школе пехотной службы…». А вам все сие пересказываю в дополнение к первому нашему разговору, как доказательство, что некий ваш давний знакомец не имел сюда и малого касательства. Иначе, насколько знаю уважение к нему государя, было бы упомянуто, что, мол, таким-то лицом вы рекомендованы.
— От души благодарю за сию весть, — сказал Непейцын. — Но разъяснил ли государь, как мне проходить оную «лучшую школу»?
— И о том шла речь, — подтвердил генерал. — Первая вакантная рота будет ваша. А откомандовав ею некий срок, переступите на батальон, тем больше что войне конца-краю не видно.
И, однако, тень Аракчеева еще некоторое время маячила близ Сергея Васильевича. В начале февраля, в деревне близ Виленбурга, где полк встал на дневку, Непейцын оказался в одном крестьянском доме с четырьмя офицерами, старшим из которых был двадцатипятилетний штабс-капитан Краснокутскин. После завтрака задымили трубки, и прапорщики Толстой и Чаадаев, верно не без сговора, завели разговор о том, можно ли считать достойным, когда преданность государю ставится превыше забот о благе отечества. Непейцын, как обычно в малознакомой компании, молчал и слушал.
— Отменный тому пример, — сказал Чаадаев, — дан был в прошлом году Аракчеевым. Все, верно, слышали, что при отступлении к Смоленску адмирал Шишков, генералы Балашов и Волконский нашли необходимым, чтобы государь, покинув армию, пребывал в столицах, а войскам назначить единого главнокомандующего.
— Так что же Аракчеев? — спросил Толстой.
— Вот его-то и стали просить воздействовать на государя, чтоб уехал, потому, мол, что отечество в опасности, — продолжал Чаадаев. — А он и сказал: «Что вы все толкуете про отечество? Вы мне скажите, не в опасности ли государь?»
— Ответ истинно отменный, — закивал Толстой и отнесся к Непейцыну: — А вам каким кажется таковой, господин полковник?
«Видно, придется ввязаться в драку», — подумал Сергей Васильевич и сказал:
— Обыкновенным для опытного царедворца, ибо рассчитан на передачу государю как выражение крайней преданности. Однако замечу вам, прапорщик, что склад мысли и чувств немало зависит от того, что видел человек в детстве…
— Мы слышали, — почти перебил его Толстой, — что вы изволили возрастать вместе с графом Аракчеевым.