Очнулся оттого, что ему прыскали в лицо водой, фыркая губами, как делают прачки. Открыл глаза. Над ним наклонился пожилой ефрейтор чужой роты. Опять прыснул водой и дохнул ржаными сухарями.
— Опамятовались, ваше высокоблагородие? — сказал он обрадованно. — Уж думал затоптали, шалые черти. Головушка то болит?
— Ногу давит…
— Еще б — туша какая. Ой, ребята! Помогите с его высокоблагородия коня стащить. А ты, Ермила, околь головы ихней стой, чтоб опять не наскочили, — распоряжался ефрейтор. — Ну, берись! Разом!.. Эх, тяжело!.. Давай мы с Ермилой их под микитки ухватим, а вы коня откатывайте, под боки ружья подведши. Ну, взяли!..
Когда подхватили под мышки, Непейцын застонал от боли в спине и боку. Но еще мучительнее ныла голова.
— Куда ж вы меня? — спросил через силу, когда ефрейтор и солдат, который звался Ермилой, посадили его на сцепленные руки.
— Вестимо, к лекарям, ваше высокоблагородие.
— Снесите, братцы, меня лучше в обоз, там люди мои и коляска, — скатал Сергей Васильевич.
— Подлаживай по мне, Ермила, — командовал ефрейтор.
Увидев своего барина на руках солдат, Федор, причитая, раскинул под ближним деревом ковер, подушки и уложил его. Отпустил солдат, сделал холодные примочки на лицо, а потом куда-то исчез.
— Куда он делся? — спросил Непейцын мявшегося около Кузьму.
— Должно, за седлом побег. Что ж добру пропадать?..
— Какое седло! Убьют ведь дурака…
— Ну, коль вчерась не убили, как походом шли…
Часа через два Федор вернулся, действительно неся седло и уздечку, а за ним прибежал лекарь Бирт.
Ощупав Непейцына, он сказал:
— Счастье редкое — одни ушибы, без повреждений костей. Но ежели бы конь на левый бок упал и раздавил чашку, в которую культю вмещаете, куда бы хуже случилось.
— А теперь, Вильгельм Иванович, что делать?
— Недели две в коляске поездить. На лбу и скуле ссадины пустые. Ведь легко глаза выбить сапогами могли. Ну, побежал!
— Кто из офицеров нашего батальона ранен?
— Многие. Полковник Ефимович навряд выживет. Чичерин тоже плох. Оба в живот ранены.
— И Саша? — ахнул Непейцын.
— Еще вчера, когда со стрелками в лесу французов отбивал.
— А еще кто?
— Легко ранены Чаадаев-первый, Щербатов, Муравьев-Апостол…
— А убитые?
— Знаю пока только князя Броглио-младшего… Ну, лежите, примочки холодные до завтра держать надо…
— А сражение-то как? Здесь только грохот слышен.
— Выиграно, говорят. С гор всё новые наши полки спускаются.
Вечером Федор с Кузьмой уложили Сергея Васильевича в коляску и со всем полковым обозом отъехали дальше в тыл. Только устроились на ночлег, как кто-то перед палаткой окликнул Федора.
— Пожалуйте, ваше превосходительство, не спят, сейчас трубку выкурили, — отозвался слуга.
Через минуту Потемкин присел у походной кровати:
— Ну, напугали, Сергей Васильевич! Мне сказали, будто убиты вместе с конем. Лежит, говорят, и голова в крови.
— Бирт утверждает, что всё пустые ушибы, — сказал Непейцын. — А вот о Чичерине, Ефимовиче и Броглио от него услышал. Но расскажите, Яков Алексеевич, почему от Дрездена отступили.
— Почему? — переспросил генерал. — Мудрый Суворов говаривал, что «австрийцы великие мастера битыми быть»… Вот и здесь они сначала опоздали, потом сдавались целыми полками, потом заявили, что патронов нет. Двадцать пушек отдали! Тьфу, союзники!.. А слышали, что генерала Моро там смертельно ранило? Вот судьба-то! А что нонче Остерману-Толстому руку оторвало?
— А кто ж командовал?
— Ермолов.
— И завтра опять то же?
— Конечно, если Вандам не отступит… Говорят, государь запретил пешую гвардию в огонь пускать. Вчера и нынче знаете сколько солдат в полку выбыло? Сказать страшно! Истинно, как спартанцы при Фермопилах. Более девяти сотен…
— Кто-то в моей роте остался! — вздохнул Непейцын.
— Да, будет гвардии памятен Кульм! Берегли, берегли, и вот…
Неожиданно для Сергея Васильевича и, должно быть, для себя Потемкин громко сглотнул слюну и отвернулся.
В эту ночь Непейцын почти не спал. Ныли ушибы, особенно затылок. Думал о том, что со светом снова бросятся друг на друга тысячи людей, и жив ли тот ефрейтор, который донес его с товарищем до обоза, о раненых, что маются сейчас в тяжких страданиях, о Чичерине и Ефимовиче. Вспоминал мягкие серые губы Голубя на своей ладони, его привычную поступь и то, как слушался одной правой шпоры…