— А я съезжу, повидаюсь, — сказал Непейцын. — Он ведь мне, можно сказать, жизнь спас.
— Что ж, побывайте и мне расскажите, нашел ли свою Аркадию. Конечно, он человек необыкновенный, но я одному удивляюсь: как может без книг жить, когда двадцать лет все лучшее, что в мире печатали, в руках держал. Себе принадлежащие томы перечитывает? Или кто носит ему туда?.. Я по себе сужу: для меня счастье величайшее, что рисунками, государю принадлежащими, ведаю. Вы бы знали, какие там жемчужины! Рубенс, Ван-Дейк, Иордане, Ланьо, Демустье. Составляю им описи, а сам от восхищения петь готов. Но и печалюсь, что приходится одному наслаждаться. А может, настанет время, когда любой художник сможет прийти на них посмотреть?..
Иванов пошел проводить гостя. В этом квартале чувствовалась близость царского жилища. Частые фонари освещали до камня расчищенный, посыпанный песком тротуар вдоль решетки Зимней канавки. За углом, на Большой Миллионной, у Шепелевского дворца, в котором жили придворные, прохаживался полицейский офицер, стояло несколько карет. На другой стороне улицы дремали ваньки. Михаил Матвеевич окликнул одного, подсадил Непейцына:
— До послезавтра!..
Лошадка трусила едва-едва. Нахлобучив шляпу и подняв воротник шинели, Сергей Васильевич перебирал в уме услышанное о смерти светлейшего и засыпке его склепа — экая месть дикая! — о неустройствах в Академии художеств, о Лужкове — ай да мудрец!.. Новое сражение — сорок тысяч убитых и раненых… Неужто все-таки нельзя без такого? «Иль жить на свете всем нам тесно, и должно грудью брать простор»?.. — как читал чьи-то стихи Павлуша Захаво… Что-то в Туле делается? Спят все, поди… Ах, бедный, бедный Фома! «Ставщиком бы годик…» Верно, о нем и Филя с Ненилой перед сном вспоминают, жалеют… А Екатерина Ивановна, если не спит, так, конечно, о сыновьях тревожится. «Завтра — к ним, и там же подробно узнаю о сражении».
Выехав на Ждановку, Непейцын едва узнавал знакомые места. Там, где раньше тянулся забор и стояли корпусные ворота с сидевшими около торговками, теперь высился трехэтажный желтый с белым домина, заворачивающий вторым фасадом под прямым углом от реки на место прежнего сада Коноплева. Дальше открывался еще второй, длиннющий и с колоннадой посредине, — наверно, манеж. Этот еще не оштукатурен, без окон и дверей — достраивается. А между ними оказался проезд, закрытый рогаткой с часовым. Мимо него вышел на тщательно разметенный плац, обставленный с одного боку несколькими не снесенными еще обветшалыми домиками — прежними каморами и офицерскими флигелями.
В канцелярии, в нижнем этаже каменного дома, писаря отвечали, что кадеты Тумановские, так точно, числятся и, как все прочие, сейчас в классах. Тут перед Непейцыным появился вертлявый офицерик золотушного вида, точь-в-точь памятный ему подпоручик Ваксель, и осведомился, кем приходятся господину штаб-офицеру кадеты, которых хочет видеть. Непейцын, чтобы не объясняться, назвался дядей. Раскланявшись, золотушный сказал, что его превосходительство директор корпуса разрешает родственникам видеться с кадетами только после конца занятий, и вышел, а Сергей Васильевич стал расспрашивать писарей. Ага, слава богу, Громеницкий еще служит, дает урок, а через десять минут наступит большая перемена.
Вышел на крыльцо, смотревшее на плац. Уже без крыши — должно, на дрова идет — та канцелярия, в которой видел Аракчеева на коленях перед генералом Мелиссино. Кто б думал, что так взлетит?..
Но вот, приглушенный стенами, раздался сигнал горна. Непейцын ждал, что, как бывало, на крыльцо прыснут кадеты, пусть не в красных, а в черных мундирах. Но вместо того опять за стеной раздалась команда и мерный шаг колонны. «Внутренним ходом на обед пошли, — сообразил он. — Что ж, оно лучше зимой, в непогоду. А все жалко нашей веселой толкотни, когда выбегали, строились… Но, может, учителя тоже внутренним ходом куда-то идут?» Он оглянулся. И как раз вовремя: в дверях показался Громеницкий. Но как изменился! Тощий, сгорбленный, с усталым лицом, в порыжелой шинели.