— Но кто же сейчас правит городом? — спросил Непейцын.
— Частный приставишка полуграмотный. Слава богу, что вы едете и делам запущения не приключится…
«До чего ж верная фамилия! — думал Сергей Васильевич, ковыляя в гостиницу. — И умом на лису схож, и волосом черен с проседью… Аракчеева припомнить не преминул, а про механическую ногу спрашивать не стал, хотя, конечно, Ламсдорф и об ней рассказал. Такие штуки на что деловому чиновнику?»
В гостинице Федор встретил его вестью, что из Ступина прибыли кучер и работник с санями и четверкой коней, чтоб одного впрячь в порожние Сергея Васильевича санки, которым ехать сзади. Войдя в комнату, кучер, звавшийся Кузьмою, перекрестился в правый угол, а затем, уставясь на барские орденские кресты, подошел было к ручке. Когда же Непейцын вместо того сам поцеловал его в лоб, то, мотнув бородой, истово приложился к его плечу. А выполнив такой обряд, доложил, что Семен Степанович приказал ему вертаться не тем проселком, что сейчас ехал, через Порхов, а Киевским большаком, до самого Невеля, откуда уж свернуть на Ступино. Делать так велено для того, что думали, придется в Пскове дожидаться, а Киевская дорога и мосты на ней справней да крепче, ежели застанет их в езде распутица. А он, Кузьма то есть, осмелится доложить, что коли бы завтрея выехать, то можно и проселком еще до роспуску снега — выйдет быстрей и без крюку. Лошадей он довел таких, будто сейчас из табуна, и сряду можно трогаться, ежели у барина делов больше в губернии нету.
«Этот не чета Фоме покойному насчет разговора, — подумал Непейцын. — Посмотрим, на деле каков…»
И вот он едет уже на своих, в дяденькиных широких санях с мягкой спинкой и толстой медвежьей полостью. Стелются окрест снежные поля, свищет, гуляет ветер, чернеет за полями лес, бодро пофыркивая, бегут лошади, и видно, как около их ноздрей будто вспыхивают крутые клубки пара. Звенит колокольчик — дяденька не забыл приказать, чтоб Кузьма взял его любимый, низкого, густого голоса. Все кажется хорошо — сидеть покойно и едет он домой, — а мысли бегут невеселые. Пришло время подвести окончательный итог тульских лет и попытаться прозреть, что сулит новая служба. Итак, выходит, что все тамошнее было не больше как привычное, что с ротой и с знакомыми расстался без особой горести. Важнее всего, пожалуй, что совесть чиста: казенной и солдатской копейки не присвоил, подначальных людей не тиранил. Но теперь на военной службе навечно поставлен крест. Да притом из самого сердца России, из заводской Тулы, угодил в такую глушь, куда и тракта настоящего почтового нету… Не весело и то признать, что прав, пожалуй, Аракчеев: какой офицер без ноги, хоть на кулибинской подпорке? Плох и для учений, и для боя. Надо было шестнадцать лет назад то понять, не упорствовать, а браться сразу за какое-то статское дело. Служат умные люди не в одних военных мундирах и не все же взяточники. В тридцать шесть лет предстоит теперь за законы садиться, вникать, чем будешь заниматься до самой смерти… И по другим статьям нечем похвастаться. Семьи не сумел завести, хотя, оказывается, детей-то любит… Что за нелепые мысли о чужой жене, почти незнакомой Екатерине Ивановне? Что за сердце вроде капустного кочна со множеством листьев один под другим — то Соня, то Леночка, то Маша, то Аврора, а теперь от Катеньки, да притом такой, какою была шестнадцать лет назад, несколько дней мысли не оторвать. Или все оттого, что ищешь, к кому привязаться?.. И еще в одном пункте важном не сдвинулся ни на шаг. Спорил когда-то с дяденькой, что следует всех крепостных освобождать, а на поверку Фому, близкого человека, проморгал. Ох, Фома, Фома! Как Федор созреет, определится, надо его обязательно отпустить…
Не связанные с почтовыми лошадьми, теперь ночевали в деревнях, в курных, сильно пахнущих дымом, но зато свободных от кусачей нечисти избах. Дорога еще держалась, хотя днем пригревало и на застрехах сверкала бахрома сосулек. Снявшись затемно с последнего ночлега, через Луки проехали на рассвете, подвязав колокольчик, так что никто не видел нового городничего. До Ступина осталось двадцать пять верст.
В Купуе, где могилы дедов, отца, матушки, истово, великопостно звонили к заутрене, Кузьма было обернулся, но Непейцын не велел останавливаться. Нечего лицемерить! Родней у него на всем свете один дяденька. К нему и надо спешить.
Наконец-то мелькнула матушкина усадьба Из труб курился дымок, у Моргуна и в людской топят печи. А у дяденьки — он сказывал, в последний раз бывши в Туле, — на усадьбе только дворник да ключница-стряпуха. По-прежнему не любит многолюдства… После Лук Сергей Васильевич не велел отвязывать колокольца, приедут нежданно. Миновали избы, выросший березняк, а за ним показалась высокая кровля дома. Сейчас, увидев их из окошка, дяденька выйдет на крыльцо. Но никто не показывается, хотя уже встали у ворот и Федор выскочил их отворять. Как всегда в дороге, ежели надо сразу ходить, пристегнув деревяшку с ночлега, встревоженный Сергей Васильевич стал вылезать из саней. Наконец-то на крыльцо выбежала толстая Аксинья, припала к плечу, метнулась куда-то вдоль дома по тропке.