В соборе пробыли до конца обедни. Дяденька твердо вывел Сергея Васильевича вперед молящихся, и выходивший на амвон протоиерей не раз пристально глянул в их сторону.
Из собора пошли мимо лавок на площади. Дяденька отвечал на поклоны провожавших их глазами купцов и покупателей. Потом указал Сергею на вывеску:
— Видно, живописец приезжал — недавно малевано.
Над лавочной дверью был изображен турок в зеленой чалме, раскинувший красные шаровары по узорному ковру и куривший трубку, из которой поднимались волны голубого дыма.
— А эта, никак, еще хлеще!
Теперь Семен Степанович смотрел на дом напротив торговых рядов. На длинной вывеске были изображены в ряд блюда с желтыми рыбами и красными окороками, за которыми выстроились разноцветные бутылки, и под ними сверкала золотая подпись: «Трактир Русской пiр». Ниже, над самой дверью, — еще ряд букв. Когда перешли улицу, Сергей Васильевич прочел вслух:
— «Для приезжающих и приходящих с обеденным и ужинным расположением».
— Такого у нас еще не бывало! — рассмеялся дяденька. — Не пришлось бы и нам нонче, во оное расположение пришедши, сюда отправиться. Я ведь не велел Аксинье без нарочного ехать с горшками да кастрюлями. Посмотрим квартеру, тогда и решим. Ладно?..
Сергей Васильевич не поспел ответить, как Семен Степанович заговорил снова:
— А сие новшество мне вовсе не по вкусу! Думаю, и тебе не больно понравится. Ох, Квасов! Его, чую, куншты!
Сергей Васильевич окинул взглядом подметавших дорогу женщин.
Подняв глаза, новый городничий увидел четырех женщин, которые делали нечто несообразное: возили метлами по укатанному санями снегу посредине улицы. Тут же стоял караульщик — старый полицейский солдат с алебардой на красном древке. Увидев подходивших офицеров, он стал во фрунт, взяв алебарду к ноге.
— Здорово, Коркин! — сказал дяденька.
— Здравия желаю, ваше высокородие!
— Что ж такое они натворили?
— Так что за ночное блуждение, господин городничий забрали под арест, а ноне велели для науки улицу месть…
Под этот разговор Сергей Васильевич окинул взглядом подметавших дорогу женщин. Две были пестро и неряшливо одеты, на усталых лицах виднелись размазанные румяна. Держались они смело, небрежно помахивали метлами и над чем-то нарочито громко смеялись. Полную им противоположность являли женщина средних лет и совсем молодая девушка, одетые как зажиточные мещанки. Их лица были заплаканы, обе упорно смотрели в землю.
Услышав вопрос Семена Степановича, старшая подняла на него глаза и после ответа будочника вдруг заговорила очень быстро:
— Господин Непейцын! Ваше высокородие! Явите милость, заступитесь. Что же такое? С девками гулящими, вовсе безвинно, по одной злобе… Может, помните — Птицына я, шорника цехового вдова.
— Молчи! Вот я тебя в холодную! — грозно шагнул к ней будочник.
— Сам помолчи! — прикрикнул дяденька. — Расскажи, голубушка, в чем дело, за что тебя так господин Квасов наказывает?
— Не меня одну, с дочкой вот… Что не захотела за него, за бессовестного, замуж идти, вот и отомщает…
— Нельзя, ваше высокоблагородие, мне ведь от господина городничего за то… — опять двинулся вперед будочник.
— Смирно, Коркин — гаркнул дяденька. — Вот городничий новый, из Петербурга назначенный. Кончил Квасов царствовать.
Около них уже остановилось несколько прохожих. От торговых рядов бежали сидельцы и мальчишки.
— Не лучше ли в помещение войти? — спросил Сергей Васильевич.
— Веди всех в правление, — приказал Семен Степанович.
Оказалось, что они стояли совсем близко от городнической канцелярии. В первой комнате с облупленными стенами сидел писарь в затасканном мундире; что-то дожевывая, он вскочил при виде офицеров. Дяденька сел на освобожденный им табурет и указал на второй, рядом, Сергею Васильевичу.
— Расскажи, голубушка, что с тобой случилось. И когда же муж твой богу душу отдал? Я что-то не слышал…
— Помер, ваше высокородие, мой Герасим Лукич прошлого года, в самого Илью-пророка, оттого и обижают нас, сирот горемычных, безвинных! — запричитала женщина.