Из уважения к прежнему и к новому городничему купцы не подсунули ничего несвежего из закусок и вина не походили на разбавленные. Часа через три, когда Кузьма и Федор развезли по домам судью, лекаря и откупщикова приказчика, а соляной пристав и почтмейстер, отклонив их услуги, отправились сами, у Сергея Васильевича осталось убеждение, что все прошло хорошо, доказательством чему были прощальные объятия и приглашения в три семейных дома, где хозяйки будут ему рады, как родному брату.
— У тебя в голове шумит? — заботливо спросил дяденька.
— Не очень, — неуверенно сказал племянник. — Может, сходить в канцелярию? Что-то Квасов голосу не подает.
— Нет, брат, присутствие уж кончилось, а Квасов нонче, поди, из кожи лезет, грехи свои заметает и в канцелярии не сидит.
— Надо б узнать, кого остальных под арестом держит, — вспомнил городничий, тщетно посасывая давно погасшую трубку.
— Ежели мне ту комиссию доверишь, так узнаю, когда прогуляться пойду, а ты отдохни. Федор, помоги барину раздеться…
Когда проснулся, в комнате было темно, а в соседней — увидел сквозь растворенные двери — дяденька сидел у прибранного стола и писал при двух свечах. Если не двигать головой, она почти не болела, и Сергей Васильевич смотрел, как, написав несколько слов, крестный задумчиво смотрел на кончик пера. Потом, затянувшись из любимого короткого чубука, пустил сквозь ноздри два столба дыма. А самому курить не хотелось — во рту сухо и скверно. Прокашлялся и охнул — так стрельнуло в голову. Дяденька встал, подошел к двери:
— Ну, как ты?
— Чаю горячего хорошо бы.
— Я и то велел скипятить. Но тебе допреж надо стаканчик принять. Вставай, я приготовлю.
В халате, без ноги, Сергей Васильевич кое-как проскакал к столу, с отвращением проглотил мятную настойку, пожевал курятины. И впрямь стало легчать. А тут Федор внес самовар, дяденька заварил чай. От второй чашки совсем отлегло, захотелось покурить. Федя подал трубку, огня на скрученной бумажке.
— Дяденька, ведь и вы же пили — как же ни в одном глазу?
— Первое — ты, как амфитрион, пил все тосты исправно, а я по полчарки. И второе — счастлив нонче, а таких и хмель не берет.
— Чем же? Отчего?
— Глупы вы, подполковник, ежели спрашиваете, — засмеялся дяденька, и разом лицо его покрылось множеством морщинок (ох, постарел как!..) — Что, по-вашему, у меня недавно впереди было? Ступинское сидение, разговор с Ермолаем, книги старые да ожидание вестей, как далеко тебя зашлют, откуль и не жди на побывку. И вдруг — на-кась! Спасибо графу новоиспеченному! Да еще все знания мои здешние тебе пригодятся. Сижу и реестр пишу, о чем толковать надобно. Настоящее так хорошо, и будущее не хуже: летом в Ступине по хозяйству, а зимой здесь. И еще радость, что истинно взрослым вижу. Без лишнего крику Квасову полное ассаже сделал.
— Все же, дяденька, я много лет хоть небольшую часть, но под командой имел. А как арестанты? Не случилось узнать?
— Как я говорил, уже выпущены. Двое — пьяницы настоящие, а третьего, мещанина Степухина, заарестовали за курение на улице.
— А разве запрещено?
— Понятно, нет. Но городничему надлежит блюсти безопасность города от огня. Смекаешь? Ежели, скажем, сему чиновнику трубка в руках у прохожего простого звания понравилась или обратное — сам сей не по вкусу пришелся, то приказывает янычарам своим ввергнуть его в заключение: зачем неосторожно курил у деревянных строений. Трубку отобрать яко вещественное свидетельство преступления и к делу припечатать. А станут на человека кляузу строчить, то и зачнет просить прощения, трубку злосчастную не вспомнит, да еще деньгами откупится «на возмещение расходов по следствию».
— Так и здесь было? Ну, Квасов, погоди же! — воскликнул Сергей Васильевич.
— Поначалу все так, но нынче Степухин выпущен и трубка возвращена с отеческой нотацией. Словом, подвел Квасова почтмейстер.
— Что не предупредил о моем приезде?
— Вот-вот. И знаю даже тому причину. Зашел давеча к смотрителю училища, который прострелом мается, отчего представиться тебе не явился, и он рассказал, что на неделе Квасов у почтмейстера в карты впервой играл — честь приглашением оказали, полагая, что долго за городничего править станет, — и он, представь, у хозяина три рубля выиграл, тоже, конечно, в оной уверенности. Известно, как за то почтмейстерша мужа приголубила, — она дама строгая. А тут вдруг известие, что царству Квасова конец. И взыграла злоба пострадавшего: «Ах, не соблюл вежливости в моем дому, так пусть же тебя накроют с поличным…»