— Прощайте. Кланяйтесь дяденьке своему. А ко мне вы все-таки боитесь заехать. Право же, не кусаю своих-то… Или и вам плохого наговорили? Так ведь не просто одной-то жить… Вас в сорок лет дяденька наставляет, а меня кто наставит?
— Дяденька говорит, что сами его наставления отвергли…
— Глупа была… А он и отступился, бросил одну девчонку…
— А что он сделать мог?
— Что? Переждавши, опять подступить, втолковать, чего не понимала.
— Однако вы и так робки не оказались.
— Не робка, а чем оно обошлось?..
— Чем же?
— Э, что говорить! Не на дороге же! — Она кивнула и, как прошлый раз, послала вожжами коня, который с места взял рысью.
Когда городничий пересказал дяденьке этот разговор, тот ответил сокрушенно:
— И сам, знаешь, не один раз думал, что виноват. Но ведь она, как звереныш, от меня отбилась. Только что не кусалась, когда уговаривал к себе перебраться. Вот и махнул на нее рукой. А то готов был уже привязаться… — Семен Степанович потянул из погасшей трубки, отставил ее. — Но, видно, ты ей по сердцу пришелся, раз такой разговор завела. Больше брыкнуть норовит, если близко подходят. А про Михельсона и мне купцы несообразное рассказали, когда из Витебска ехали. Скупил соль всю в невельских лавках, свез в имение и велел по дороге рассыпать, будто снег, а сам с дворовыми девками на санях по ней ездил. Куда как смешно! Город для дурацкого развлечения без нужного продукта на две недели оставил, пока снова подвезли. Хоть мужики его в ту ночь что могли ковшами сгребли, запаслись солью от барской забавы…
Под осень городничего навестила вдовая дьяконица Анисимовна. Заговорила про скучную одинокую жизнь, по Евангелию человеку не подобающую, и стала хвалить достоинства некой помещицы, молодой вдовы, — и лицом-то бела, и прочим вошла в самое сахарное время, и дом полная чаша, и крепостных триста душ, а сродственников никого. Непейцын объяснил, что ему, безногому, одинокая жизнь больше по душе. Вдову эту он видывал в соборе, всегда в ярких шелках, в перьях на тюрбане. Действительно, все в ней было, как рассказано, да слишком изобильно. А через неделю сваха пожаловала вновь, чтоб расписать достоинства другой «голубицы», шестнадцатилетней дочери вдовой чиновницы, жившей в собственном доме и, как говорили, с немалым капиталом. И опять городничий повторил, что вполне доволен одиноким существованием.
И в самом деле, благодаря Ненилиным трудам все в доме шло заведенным порядком — всегда чисто убрано, все вовремя подано. Работа у Фили с двумя подмастерьями не переводилась, и он снял по соседству флигель у судебного заседателя. Но Ненила летом справлялась там и здесь, а осенью сдавала ключи приезжавшей с дяденькой Аксинье, оставляя себе присмотр за уборкой комнат и за бельем.
— Жалеешь, что из Тулы уехали? — спросил как-то Сергей Васильевич, сидя летним вечером с Филей на дворовом крыльце.
— Нет, сударь. Там я дело свернуть не сумел бы. Мастера, заказчики, то да се. А сила уж не та, шестой десяток давно… И алчности у нас с Ненилой к деньгам нету. Одно от Тулы на сердце камнем — Фома. Как вам не сказал про его мечтания?.. А тут — чего лучше желать? За вами — как за стеной. Даже заказчики должать не смеют…
Теперь не жалел о Туле, пожалуй, и Сергей Васильевич. Даже насчет общества. Здесь зато дяденька. А что батальоном не командует, даже лучше. Ноне строевая муштра на первом месте, и чуть что — солдата под шпицрутены. Он бы все равно такого не мог. Противно и стыдно. Вон субботние наказания так и не перенес в сарайчик. Пусть Пухов свои пятаки за облегчение берет, и, может, поэтому не так много, как при Догадчикове, господа в полицию людей на порку посылают. Недовольны — не больно сечем, ну и провались вы, живодеры!.. А насчет Тулы, если будто на духу, так есть еще, почему рад, что оттуда уехал. Екатерина Ивановна — вот чьего милого лица не может забыть. Генеральше Авроре совет да любовь со Шванбахом! А Екатерина Ивановна как живая перед ним. Сколько дам в Луках, а ни одна по сердцу не пришлась, хотя и красивые есть, как предводительша или почтмейстерша… Но что делают, о чем думают, что слышишь о них и от них? Щеголяют уборами, сплетничают, хвастаются, мужей на взятки подбивают… «Нет, слава богу, что как холостяк да калека могу держаться от них подальше…»
В нескольких «благородных домах» городничий бывал гостем по семейным и церковным праздникам, но у себя, как завел сначала, принимал одних мужчин и только четыре раза в год: на именины свои и дядины, на пасху и рождество. Четыре раза давал обед и после передышки по своим же диванам — вечер с картами и ужином. Тут уж кормил, как вкусней умела сготовить Ненила, и поил лучшими винами. И то, что собирались без жен, очень нравилось гостям: врали бог знает что, никто не одергивал за рукава и фалды.