На дворе, через который проходили, стояли под рогожами готовые в путь двое дровней. Третьи, упершись сапогом в кладь, кончал увязывать Григорий. Чуть смущенно поклонился Непейцыным и, прежде чем накрыться шапкой, обтер ладонью потный лоб.
— Хозяин! — сказал дяденька одобрительно.
В комнатах мебель была сдвинута, занавески с окон сняты, около стен громоздились тюки. Дяденька грустно осматривался, должно быть вспомнил свою Анну Федоровну. За стол сели втроем.
— А где же Григорий? — спросил Семен Степанович. — Мы в Ступине с крепостными искони за стол садились, а он человек свободный, да еще твой суженый. Тут его место, вели прибор ставить.
— Спасибо, — покраснев, сказала Варвара Федоровна и кликнула в соседнюю комнату: — Гриша, иди сюда, гости наши того хотят!
— Слушаюсь. Только руки отмою, — донеслось оттуда.
Григорий вошел в чистой рубахе, с расчесанными волосами, широкий, крепкий. Тут Сергей Васильевич его как следует рассмотрел. Раньше все либо в полутьме, либо под снегом, как первый раз на дороге. Правда, молодец. Особенно глаза карие хороши. Бороду бреет, в ухе золотая серьга. Ну, захочет Варя, так и это изменится.
На вопросы дяденьки Григорий отвечал обстоятельно, рассказывал про Одессу, где прожил два месяца, — портовый город на тёплом море, в который весь год приходят иноземные корабли. Управляет там знатный француз, называют его вашей светлостью; ходит по городу просто, один, с маленькой собачкой, всем на поклоны отвечает. Торгуют больше зерном и скотом. Ныне особый спрос на пшеницу, как в Греции и еще где-то неурожай. Места в городе пока недорогие. Пыль большая на улицах, но сейчас мостят итальянцы каменщики, очень искусные. Сады начиняют сажать…
— Туда, Варюша, и едете? — спросил, улыбаясь, Семен Степанович. — Что ж там делать станешь, как кончится девичья воля?
— Раз Гриша в купцы запишется, надобно и мне купчихой обернуться, пирогами и соленьями заняться, — ответила, не смущаясь, княжна. — А может, за гуртами с ним в степь поеду… Завтра он за деньгами к вам днем завернет, а послезавтра тронемся.
— Милости просим, — ответил чуть охмелевший городничий. — Они в тульской шкатулке лежат, которую позвольте на память прислать о племяннике, не сумевшем с тетушкой толком познакомиться…
— Вольно ж вам трусить было, — засмеялась она.
— Сколько коней у вас в обозе? — спросил дяденька.
— Дровней с поклажей трое да возков два. Людей девять да коней двенадцать голов — вот табор какой!
— А где же венчаться думаете?
— Верно, в Одессе. А то дорогой, ежели распутица остановит.
— Терпит дело-то? — озорно подмигнул дяденька.
Возвращались домой, отяжелев от обеда, часов в восемь. «Вот сниму мундир, отстегну ногу проклятую…» — мечтал городничий.
Но дома его ожидал частный пристав Пухов с докладом, что нонче под самый уже конец первого масленичного катанья сани, запряженные тройкой серых, сбили на углу Екатерининской и Троицкой девочку десяти лет, дочку солдатки. Девочка сильно ушиблена и одна нога сломана. Пухов, дежуривший на гулянье и сам все видевший, бежал за тройкой, кричал, приказывал остановиться, но где же пешему догнать? Однако обыватели сказали, что кони принадлежат приказчику откупщика, который теперь назначен в Невель, на место Квасова, а нынче приехал к нему в гости. Пославши квартального за лекарем, чтобы скорей оказал помощь пострадавшей, Пухов побежал в дом, где квартирует Квасов, и там на конюшне нашел серых, уже распряженных, но еще в поту, а в комнате за блинами не весьма трезвых хозяина с гостем. Невельский приказчик — прозывается он Матвеевым — божился, что никого не давил, однако подносил приставу вина и на то же блюдо клал ассигнации. Пухов ото всего отказался и дома написал протокол о происшествии да обежал свидетелей, пока не отошли от жалости к девчонке и не испугались. Вот подписи двух купцов и пекаря.
Проклиная Квасова и его гостя, Непейцын отправился к пострадавшей. Пухов провел его в жалкую хибарку за Староречьем, где при свете сальной свечи на лавке под образами всхлипывала худенькая девочка с ногой в лубке и бинтах, которые наложил недавно побывавший Ремер, и с багровым синяком на скуле. Заплаканные мать и соседка меняли влажные тряпицы у нее на лбу. На отодвинутом на середину горницы столе были навалены куски красной рыбы, заливных, блины и рядом смятые синие пятирублевые ассигнации.