Задираю фланелевый рукав и удовлетворенно рассматриваю тонкую полоску запекшейся крови на коже.
Но дверь без стука распахивается, и я едва успеваю убрать руку.
В проем вплывает мама с подносом в руках. На нем виднеется окутанная паром тарелка с ужином и книга в потертой обложке.
— Эля. — Мама останавливается у стола и сверлит меня своими жуткими глазами. — Ты прости мне мою бурную реакцию. Ты же знаешь, я тоже была любительницей поэкспериментировать над внешностью, и это принесло мне немало проблем.
Поднос опускается прямо на дневник, и тот остается незамеченным, а во взгляде мамы проступают умиление и ностальгия.
— Я не говорю, что бунт — это плохо. В конце концов, на его почве мы сблизились с твоим отцом. Но тебе я желаю спокойной и правильной жизни без падений и непреодолимых препятствий. Ты же хорошая девочка. Поэтому… ну не усложняй, а?
Ее слова отзываются болью в затылке, и я скриплю зубами. Она настаивает на той самой мимикрии, на двуличии и смирении, а я на дух это не переношу!
— И, вот еще что, — не унимается мать. — Принесла тебе книгу, которую очень любила в юности. Давай заново налаживать контакты?
Мама ободряюще улыбается, но я понимаю намек: хорошо бы мне посидеть в комнате и не портить родителям романтические посиделки за просмотром старого фильма.
— Спасибо, мам. — Забираю тарелку и книгу и тоже изображаю улыбку. — Можешь выйти? Я кое-чем занята.
— Ох, когда же ты успела вырасти… — Она в шутку хватается за голову и, подмигнув, оставляет меня одну.
«Когда ты успела вырасти… — продолжаю я мысленно и в бессилии сжимаю кулаки, — и превратиться в пугало с мешком секретов, которые никогда никому не поведаешь, хотя жаждешь вывалить их наружу и освободиться. И ты будешь вечно прятать свою истинную сущность, чтобы еще сильнее не огорчать родителей.
Ведь ты же, блин, хорошая девочка».
Заваливаюсь на диван и от нечего делать листаю принесенную мамой книгу.
«Сто лет одиночества»[2].
Ну, круто. Мама знает толк в постиронии.
Цепляюсь за первые строки текста и читаю, читаю, читаю… И вдруг понимаю, что тоскливое, бессмысленное, завернутое в спираль существование героев книги очень напоминает мое.
***
5 марта, воскресенье
Вечер субботы и все воскресенье я живу в странной, серой, тягучей реальности книги, благо домашние по воскресеньям наносят визит тете Лене, и компанию мне составляет только старичок Марс — наш толстый полосатый кот.
Предки возвращаются подшофе, что-то роняют, хихикают и стараются ходить на цыпочках, но в прихожей звонит телефон.
— Да. Да. А что случилось? — раздается папин встревоженный голос, и мама, предвосхищая трагедию, охает.
Окончив разговор, отец сообщает, что в соседнем городе умер Иван Петрович — его двоюродный дядя, о существовании которого я узнаю только сейчас.
Не то чтобы мне не пофиг на неведомого Ивана Петровича — он все равно уже в лучшем из миров, но начинается такая суета, что потревоженный курятник отдыхает.
Мама тут же вживается в роль жены декабриста и, разбудив поздним звонком начальство, просит недельный отпуск за свой счет, папа заказывает билеты на поезд, орет на кого-то в трубку и с грохотом достает с антресолей чемоданы.
Ближе к полуночи родители вспоминают и обо мне: врываются в комнату и заставляют записать их наказы на листочек.
— Эля, ты все поняла? Повтори. Молодец. Мы всего на пять дней.
Аллилуйя! Меня оставляют одну на пять дней!
***
Квартира погружается в темноту и тишину только в половине третьего, но я не могу уснуть.
Включаю настольную лампу и пробую рисовать: без сюжета, по наитию.
Получается занятно. Получается тот самый пятничный попутчик, и, глядя в его нарисованные глаза, я почти забываю, что завтра снова придется переться в гимназию и заставлять себя жить.
Глава 4
6 марта, понедельник, конец второго урока
«Дорогой дневник!
Снег в этом году начал таять в середине февраля и с наступлением марта почти исчез. Естественно, я поверила синоптикам, пообещавшим аномально раннюю весну, и вытащила из кладовки любимые конверсы.
Но с утра на улице подстерегал такой мороз, что уши свернулись в трубочку, а кеды в секунду промерзли насквозь.
Литр черного кофе натощак тут же аукнулся болью в желудке, да еще и радостное, невыносимо яркое солнышко резануло глаза».
— Фригидная, поэму пишешь? — орет Алька со второго ряда, и я от души демонстрирую ей фак.