***
13.00
Лязг звонка выносит мозг, яростно болит голова.
Толпа малолеток с победными воплями устремляется к гардеробу, где уже наблюдается столпотворение.
Бесцельно бреду по полупустому коридору, но краем глаза замечаю, что слева открывается та самая подсобка, в которую мой новый кореш Зорин, ни разу за сегодня не взглянувший в мою сторону, однажды меня заталкивал.
Чья-то рука крепко обхватывает мое запястье и увлекает в темноту, а потом за спиной захлопывается дверь.
Я узнаю его присутствие по тому, каким разреженным становится воздух, как покалывает кончики пальцев, как на миг оживает сердце. Запах ноября окутывает все мои печали, и они отлетают далеко-далеко…
Он берет меня за руку. Крепко.
— Эльф… Я не могу так. Слышишь?
Его голос успокаивает и обнадеживает, но я зажмуриваюсь и до боли закусываю губы: «Я не Эльф, ты обознался. Я — вонючая слизь, грязь, ничто. Я тебя не достойна…»
С силой выдергиваю руку из его захвата и огрызаюсь:
— Зато я — могу! Я уже давно с другим, если тебе это интересно.
Я не должна смотреть в его лицо, поэтому слежу за его руками, за волшебными длинными пальцами.
— Окей. — Пальцы прячутся в кармане темно-зеленой толстовки и выбираются оттуда, сжимая небольшой выкидной нож, тот самый, которым на крыше в день моего рождения открывались бутылки с вином.
Из легких вырывается вздох облегчения — от этой руки я готова принять даже смерть и рефлекторно подаюсь навстречу невыносимо знакомому теплу.
«…Давай, освободи меня. Закончи со мной…»
Но руки снова тянутся ко мне: одна разжимает мою ладонь, другая вкладывает в нее нож.
— Эльф. — Над ухом раздается тихий шепот. — Это хорошо, что ты живешь дальше. Живи. Обещай мне жить. Я никогда больше не появлюсь рядом, не буду тянуть тебя на дно. Но есть одна проблема…
Рука взлетает вверх и расстегивает молнию на толстовке. В полутьме мои глаза различают грудь с бороздами боли и орнаментами татуировок. Мне хочется дотронуться до нее губами, но они слишком грязные, и я захлебываюсь от безысходности.
Как хорошо, что мосты сожжены и все пути к отступлению отрезаны. Он будет свободен, а я переживу любую боль.
Его толстовка расстегнута, рукоятка ножа потеет в моей ладони, а шепот над ухом становится громче:
— Я все еще люблю тебя, Эльф. Прошу, вырежи, на хрен, мое сердце. Так будет легче. Мне будет нечем любить.
Под израненной шрамами кожей что-то мерно бьется. Я помню, как обрабатывала порезы над этим сердцем. Помню, как прижималась к ним и шептала слова нежности. Я помню, но должна забыть…
— Давай, закончи со мной! — выкрикивает он.
Вздрогнув, я послушно подношу нож к его груди и надавливаю на лезвие. Капля крови наворачивается рубином, тяжелеет и тонким ручейком стекает вниз.
За ней еще, и еще одна — теплые ручьи и реки, которые уплывут в океан любви, высохнут, свернутся и разлетятся по ветру.
Моей сказки больше нет. Темно и пусто.
Нож со звоном падает на ободранные доски паркета, с глухим стуком рядом с ним часто-часто падают и расплываются темные капли.
Я разворачиваюсь и вылетаю из подсобки, собирая плечами углы.
Теперь ему нечем меня любить.
Теперь все закончилось.
Глава 40
26 апреля, среда
«Дорогой дневник, давненько не виделись…
Я перекрасила волосы, они теперь обычные, темно-русые.
Сняла и оставила в дальнем ящике стола очки в синей оправе — прячась за ними от мира, я совсем забыла, что контактные линзы гораздо удобнее.
К вороху ярких платьев мама подобрала мне сапоги и пальтишко, подарила одну из своих новых сумок и кашемировый палантин.
Я больше не Эльф. Будто никогда им и не была.
Я выбросила лезвия… и не режусь.
Я даже боли больше не заслуживаю.
За несколько дней я полностью вернула утраченный кредит родительского доверия — снова взялась за учебу, участвую в семейных делах, то бишь болтаю без умолку о всякой чепухе за ужином и до ночи смотрю с мамой и отцом дурацкие фильмы. Родители даже мысли не допускают, что это — всего лишь тихое помешательство и повод не оставаться одной…
Когда я впервые пришла в школу в новом образе, не случилось никакого фурора. Одноклассники все также старательно отводили глаза, особенно преуспел в этом Зорин. Видимо, изначально дело было не в одежде и не в статусе, они просто не хотели принимать меня за свою. Наверное, подсознательно они чувствовали во мне изъян — ведь даже животные изгоняют из стаи чужака или больного сородича.