— Как на десять? — Таня присела, прижав ладонь ко рту.
— С чего ты взял?
— Да с того, что Сёму нашего и увидел. Нашего, да не совсем. Лет восемнадцать лбу здоровому.
Друзья примолкли, ошарашенные.
— Так может, это не он, а? — после паузы спросил Андрейка.
— Ага, не он… Зовут Семён, похож опять же.
— Да ну, мало ли Семёнов, да и внешность мог попутать.
— Пускай я выдумал, пусть полно Семёнов, но он же меня узнал, аж из рук всё упало у него. Да и поговорили мы с ним пото?м.
Тут уже упало всё из рук у Андрейки, чего и не было. Таня, та так и не отходила от шокового состояния.
— Поговорили, — продолжил Ванька. — У него голос задрожал, как стал он вспоминать, как он тут метался за нами, пытаясь пролезть. И здесь лазил во все арки, и туда, и сюда. И в Борисово бегал, пока, измождённого и голодного жена мельника не приютила. Накормили его, да оставили, как полоумного и чудно?го. Где ж ещё такого сказочника тут найдёшь, который про Ленина и войну расскажет? Хоть и маленький да в школу ходил, чего-то да знал. Вот они его, считай, и усыновили. Своих не нажили. Так Сёма наш тут и прижился, отчаявшись домой вернуться. К новым родителям привык, говорит. А чего — кормят, говорит, работу, вот дали. Так, иногда батяня врежет сгоряча, так тут принято. Я говорю, мы за тобой, пойдём. А он — да куда я пойду, теперь тут всё родное, считай, опять дом свой терять. Не переживу. Я говорю, а как же мать… ну, та, из нашего мира? Тут он совсем расстроился, зарыдал, — Ванька вздохнул, вытер выступивший пот со лба. — Понимаете, здоровенный детина и плачет. И лопочет сквозь рыдания, мол, ушёл с утра маленьким, а тут взрослый пришёл — на кой ей это?
И замолк, вновь переживая увиденное и услышанное.
— Понимаете, он, конечно, взрослый тут уже, но стал как-то мыслить по дореволюционному, что ли…
— С кем поведёшься, — вставил Андрейка.
— Ну да. Вырос тут, считай. Всё то детское, что у нас было, оно забылось, будто и не с ним было. Но мать ведь нельзя ж забыть. С другой стороны, что с ней будет, когда ей вот этого бугая представить вместо малого Сёмки? Чего думаете? Может, поуговаривать его?
— А нельзя ещё походить, может, в нужное время попадём всё-таки?
— Э, нет. Я тоже про это подумал. Если бы мы могли в нужное попасть время, то тут бы слух-то прошёл, что мы пролезли. Ведь тот, первый проход сюда — он тут в деревне след оставил, ага. Мне Семён рассказал. Да и потом, похоже ведь, что пальцем в небо мы тычем, когда лезем под плотину — случайно всё. Это ж сколько так надо ходить.
Тут из калитки выбежал парень. С узелком. Подбежал, запыхавшись.
— Тут вы ещё? Маленькие такие… прямо, как были, — сказал он.
Таня с трудом узнала в нём своего маленького «братишку».
— Сёмка? — выдохнула она.
— Ага, — пробасил тот. — А ты, Танька, подрастёшь — гарная дивчина будешь. Как я раньше не замечал.
— Конечно, не замечал, мелкий был, потому что, — вступил Ванька. — Так ты чего, передумал?
— Передумал, — малый был здоровенный, а в решимости он уступал Ваньке, хоть тот и был сильно младше. — Я посчитал, что так лет через тридцать мать тут свою могу встретить, маленькой только.
— Чего? — друзья вылупились на «сказочника».
— Того! Год тут девяносто восьмой, вот чего.
— Фига себе! И правда, — присвистнул Андрейка. Про всякие такие вот временные парадоксы они ещё и не задумывались.
— Вот тебе и фига. И надо мне такое счастье в старости? И потом, это ж чего, революции там всякие, война какая-то… я ж помню, в детстве рассказывали. Вот я и подумал, что лучше с вами, пусть и чужой буду, — он помолчал. Вздохнул. — Как и тут в начале. Но по миру ж не пойду, а?
— А то ж! Государство о тебе позаботится.
Вдруг Танька захихикала. Нервически так, со стеклянными глазами.
— Ты чего?
— Представила, как он вот такой придёт во второй класс.
— Да подумаешь! Вон, отец рассказывал, как в школах рабочей молодёжи учатся. И не такие ходят.
— Но не в начальные же классы!
— Ладно тебе! Человек надумал идти с нами, а ты пурги нагоняешь. Пойдём.
Они встали п пошли привычным уже путём.
Возвращение «подросшего» Сёмы «с прогулки» наделало, конечно, много шума. Слухи множились и наслаивались. Кто-то говорил, что прибился чужак, кто-то, что он травы ядовитой наелся, кто-то, что это от полётов в космос такое воздействие нехорошее. Тем не менее, мать его приняла и признала. Слёз, понятное дело, было море разливанное. С обеих сторон. В школу Сёму тоже направили. Так и сидел он, старательно выводя непослушными мозолистыми руками загогулины средь маленьких одноклассников. Сначала косились и шептались школьники, потом привыкли. А потом и полюбили. Сёма был добрый и справедливый — хулиганьё быстро приструнил, в обиду никого не давал, за порядком следил — был прилежным и старательным, на фоне начальных классов добился успехов. В общем, к перемене такой в Сёме постепенно привыкли.