Он знал, что теперь им осталось жить какую-то минуту, может — и того меньше, но счастье было сильней любого знания. Он отложил винтовку (автоматчики сблизились с красноармейцами настолько, что крупнокалиберные уже не стреляли — в сумерках можно было перебить своих), взял «шмайссер» — и очень удачно вступил в ближний бой: уложил сразу трех автоматчиков, которых не видел Залогин: они подбирались к нему с фланга по рытвине.
Вот тогда и случилось то.
То, чего не понял Тимофей: автоматчики залегли. А потом стали отползать. Не все сразу, но в общем-то все. И уже не стреляли…
Как говаривал Ван Ваныч: о непостижимом нет смысла думать; его следует принимать; с благодарностью…
Почему-то вспомнилась басня о двух лягушках, попавших в кувшины с молоком, но Тимофей сразу знал, что здесь другой случай.
Чапа терпеливо смотрел на Тимофея. Он ведь что-то сказал… что-то, поразившее Тимофея…
— Что ты сказал?..
— Кажу — може, пора и нам, товарышу командыр.
Ага… вот теперь дошло… Он все еще был наполнен боем, но способность думать уже возвращалась к нему.
— У тебя остались патроны?
— Та трошки есть…
— Сколько?
— А я знаю? Мэнэ не вчили рахувать — скiльки я стрiльнув.
Автоматчики отошли уже достаточно далеко. Сейчас ударят пушки.
Тимофей приподнялся. Вон Залогин, вон Медведев… ага — вон и Страшных. Все глядят на него.
Тимофей махнул им рукой и пошел к доту.
Пушки не стреляли.
Красноармейцы забрали всю еду — ее оставалось не так уж и много; забрали гранаты; запаса патронов к немецкому оружию не было совсем, но они как-то не сомневались, что разживутся. Наглухо закрыли амбразуру. Оставшись один, Тимофей стал готовить дот к подрыву. Часовому Медведеву было не положено знать о тайниках, в которых заложена взрывчатка, но когда много дней рядом никого нет, и ты не знаешь, чем себя занять… Первую нишу он обнаружил случайно, а потом уже осознанно искал — это было интересно — и нашел все. Тимофей вставил взрыватели, проверил исправность проводки и заряд аккумулятора (к счастью, немцы подзаряжали его аккуратно — им ведь нужен был свет в кубрике и в каптерке), затем соединил его растяжкой с дверью в каземат, — и выбрался через тайный ход. Ребята сидели на песке. Навьюченные кони терпеливо ждали. Тимофей и здесь установил растяжку, и только тогда они направились к броду.
Все молчали. За последнее время они научились молчать.
Вода была теплой. Хотелось хоть малейшей прохлады, но прохлада была только где-то возле дна, не выше колен. Впрочем — и за то спасибо.
Взобравшись по срезу противоположного берега, они обулись и пошли через заросшую кустарником пустошь, наискосок, туда, где, по их расчету, можно было углубиться в горы без проблем.
Под ногами скрипел песок, лошади ступали почти неслышно. Глаза привыкли к темноте, но различали слабо. Когда за спиной громыхнуло и все вокруг на миг осветилось, хотя и неярким светом, красноармейцы обернулись и увидали уже оседающий взрыв, тускнеющее пламя, озаренное свечением сгорающего воздуха. Потом все погасло: там нечему было гореть.
— Как ты считаешь, — тихо сказал Медведев Чапе, — почему немцы вдруг отступили?
— Тут все просто, Саня, — сказал Чапа, и положил руку на его высокое плечо. — Думаю, то був нам знак, що Господь имеет на нас вiды. А по-простому — ще якусь роботу.
У Сани отпустило в груди; он даже улыбнулся.
— Ты в самом деле так думаешь?
— А як же!.. — сказал Чапа.
Почему я написал эту книгу второй раз
Мне было десять лет, когда я увидал тот дот.
Не помню, куда мы ехали, как оказались в том месте.
Уже два года, как закончилась война.
Из концлагеря мы возвратились в дом родителей моей мамы, в дом, где прошли ее детство и юность. Наш дом был взорван еще в 41-м, я туда ходил однажды. Огромная груда кирпича, из которой торчали железобетонные балки, следы пожара на уцелевшей внутренней стене. Правда, тротуар был расчищен и рельсы посреди улицы блестели. Потом, когда на месте руины появился безликий шестиэтажный дом, построенный пленными немцами, я катался по этим рельсам на трамвае. Трамвай был деревянный, с открытыми подножками, с которых мы лихо соскакивали на повороте под визг колес.
Следы войны были повсюду.