Последние слова резанули неожиданно и больно, как острый ножик по подушечке пальца во время чистки картошки. Я посмотрел на Дарью, но в ее глазах был не победный огонь, а грустное сочувствие.
— Ладно, ну сколько можно? — бессильно спросил я. — Зачем ты про нее так?
— Зачем? — закричала Дарья, вскочив на колени. Дарья. — Неужели непонятно? Да потому что ты ее любишь, балда ты… вы стоеросовая! — Она никогда тебя не любила, трахалась напропалую со всем ансамблем, а ты по ней сопли лил, я твои письма читала! Ты даже сейчас смотришь на меня, а думаешь о ней, нет? А она в этой жизни кому была верна, кто ее любил? Отцу изменяла, правильно он ее под «гжель» расписал! Знаешь, каково ему было знать, что она с Эдуардом этим снюхалась, что от него в супружескую постель возвращается! Он плакал на кухне, как мальчишка, я его утешала, он гладил меня, думал, что я ничего не понимаю. Я тогда его любила, не понимала, что может быть общего у мамы с другим дядей. А когда уже тебя любила, не могла взять в толк, зачем ей этот тошный Армен со своим дудуком…
Она говорила, вернее, выкрикивала это с экспрессией Софьи Перовской на судилище, бесподобно путая в обращении ко мне «ты» с «вы» и потрясая кистями с растопыренными пальцами рук, как барабанщик, готовый грянуть в литавры. Но она вдруг внезапно осекла свою пламенную речь и широко вызвездила на меня испуганные глаза.
— Что такое? — удивленно спросил я, ощущая, что остановило Дарью что-то, только что ею сказанное, но совершенно не понимая, что.
Дарья посмотрела на меня взглядом, полным внезапных слез и еще чего-то непонятно-огромного, что, показалось, вот сейчас выплеснется на меня фантастическим, нереальным, километровым цунами, все сметающем на своем пути, но в следующую секунду глаза ее, как оборвавшаяся вольфрамовая нить, погасли, высохли, над ними двумя темными, полными дождя тучами сошлись ее густые брови.
— Ничего, — глухо ответила она. — Все это в прошлом, а прошлое не имеет значения. Важно только то, что происходит сейчас. А сейчас я просто с ума схожу от любви. Иди сюда, умираю без тебя.
И она опрокинулась на спину, и ее «alter ego» открылось мне, как весенний бутон навстречу солнцу. Невидимые, но ощущаемые всеми прочими чувствами флюиды, изошедшие от этой картины, нереально рельефной, как шрифт Брааля под пальцами, были так сильны, что я мгновенно вскочил, вытянулся, как новобранец по команде «Смирно!», выструнился над распростертой подо мной Дарьей, но, как щепетильный гость, ожидающий повторного приглашения, застыл перед входом.
— Скорее, не могу! — даже интонациями копируя мать, прошептала Дарья.
— Значит, зажигалка? — мучая ее и ощущая от этого почти физическое удовольствие, спросил я.
Дарьин непонимающий взгляд с трудом всплыл в ее глазах через густой туман отсутствия.
— Зажигалка? Не понимаю! — пролепетала она дрожащими губами, потом улыбнулась: — А, зажигалка!.. Лично мне мне с такой никакого огнемета не нужно. А предыдущий товарищ, похоже, просто так и не научился ею пользоваться. Иди, скорее!
Лесть — примитивное, но удивительно эффективное оружие. Я воспарил и ринулся доказывать, что Дарьина похвала моим достоинствам — не просто фигура речи. Но на самом пороге, уже плохо соображая, я все же успел остановить себя.