— Заморозка, наверное, прошла уже, — прохрипел я. — Будет больно.
— Пусть, — не открывая глаз, прошептала Дарья. — Хочу. Хочу, чтобы было больно. Боль — честная валюта. Я тут наговорила… Про мать и вообще. Хочу заплатить. Давай.
Долгий, бурлящий стон вырвался из ее сломавшегося под тяжестью запрокинутой головы горла, и я провалился в ощутимо тягучий, опутывающий со всех сторон кокон терпко-сладких, как ромовая патока, ощущений. Какое-то время я еще пытался себя сдерживать, но скоро напрочь утратил контроль над собой. Платить Дарье пришлось долго, но ни одного звука, который можно было бы расценить, как страдание, не слетело с ее губ.
*****
Дарья, свернувшись калачиком, тихо дышала рядом, ко мне же сон не шел. Я лежал и словно мысленно осматривал, ощупывал всего себя после удивительных событий сегодняшнего дня, изучал состояние тела и души. С первым все было понятно: оно тихо и ровно урчало, как умиротворенная, довольная кошка, потому что столько физического удовольствия оно не получало давно, пожалуй, с времен нечастых, а потому совершенно безудержных армейских отрывов с местным женским полом. С душой все было сложнее, гораздо сложнее. Там не было мира, там, как в жерле внезапно утратившего равновесие вулкана, кипело и бурлило раскаленное варево из чувств и мыслей.
Большая часть их была, как ни странно, об Иве. Все то, что я узнал сегодня о ней, о нашей с ней истории отзывалось в душе тягучей, ноющей болью. Очевидно было, что считая отношения с нею завершенным, связи порванными, я ошибался. К Дарье в связи с этим я не испытывал никакого негатива ни как к плохому вестнику, ни как к доносчице на собственную мать. Почему-то я понимал ее, понимал, что ей, не получившей от матери в наследство и десятой доли красоты и статей, неизмеримо труднее в этой жизни с вопросами любви и отношений. И в нашем треугольнике, коль уж такой возник, Дарья не была нечиста на руку: у меня сначала закончились отношения с ее матерью, и только потом начались с нею. И хотя все могло сложиться по-другому, но тени этого сомнительного поступка ни на Дарье, ни на мне не было.
Зато других — были. Оба мы — девчонка, еще не разменявшая третий десяток своих лет, и я, мужчина на пороге шестого, вступили в отношения, французами метко определенными как mesalliance, неравный союз. Ее реноме в связи с этим при взгляде со стороны, наверное, имел свои «подпалины», но это должно было больше беспокоить ее саму, меня этот нюанс не слишком занимал. А вот мой… Нет, конечно, у нас с Мариной не было несовершеннолетних детей, и у нее в случае нашего расхода не образуется материальных проблем, но… Да, новая женщина — это всем понятно; во фразе «ушел к молоденькой» по стандартам современного общества, управляемого мужчинами, больше зависти, чем осуждения. Вот только я так никогда не считал. Просто потому, что по отношению к той, которая была с тобой всю жизнь, в радости и в горе, такой уход не из-за чего, просто к новенькой, стройненькой, свеженькой — нечестен и, как говорится, двух мнений здесь быть не может. Другое дело, что уже давно в наших с женой отношениях появилась тень в виде нашего сына Кирилла. То есть, Марина вряд ли осознавала это, и возьмись я ей это объяснить, думаю, она просто не поняла бы меня. Да и сентенцию о том, что у мужчины есть претензии к жене на тему, что она их совместного ребенка любит сильнее него, тем же обществом была бы воспринята, как натяжка, перебор, вообще не норма. Нет, я никогда в себе эту мысль не культивировал; более того — не будь наш сын таким козлом, уверен, она просто никогда не пришла бы мне в голову. Да и до вчерашнего дня, когда Марина первый раз в жизни, поставленная перед выбором, предпочла не меня, эти соображения ничего в моем отношении к жене не определяли. До вчерашнего дня.
А бросить сейчас эту девочку — каково? Утром, когда она проснется, сказать, потупив взгляд: «Извини, это была ошибка, тебе лучше уйти»? Куда она отправится: ловить такси до аэропорта, или к ближайшему живописному мосту? Да, не нужно было это затевать, на все это вестись, но ведь теперь-то уже поздно, поздно! И дело даже не в этом, а в том, что вот так вычеркивать Дарью из своей жизни, в которую она внезапно, как молния, как ураган ворвалась, я не хотел. По крайней мере, сейчас, здесь. А потом, там, в Москве? Жизнь покажет. Да и есть ли, она, эта Москва, теперь для меня?
— Думаешь о жене? — спросила Дарья, и от неожиданности я вздрогнул.
— Да, — ответил я. — Как ты догадалась?
— Ну, ты уже десять минут лежишь в одной позе, не моргая, смотришь в потолок, и вздыхаешь. Если бы не вздыхал, можно было бы предположить, что ты размышляешь о своих московских проблемах, а если бы моргал, то мысли твои могли бы быть о моей матери. А так — все ясно!