Преподаватель, следивший за тем, как учащиеся обедают, отправил меня к медсестре, а медсестра позвонила папе, но его не было в офисе. Пришлось Ма приехать и забрать меня, и она всю дорогу ворчала, потому что ей пришлось отпрашиваться с работы и добираться на автобусе – на нашей единственной машине ездил папа.
Мы с Ма вышли из автобуса номер девять и пошли по улице к нашему дому. Мы жили в Уоборне, в северной части города, в обшарпанном домике с синей обшивкой и белой крышей – дом находился в самом конце тупика. На улице, рядом с двумя огромными чемоданами, стоял мой отец. Он как раз запихивал один чемодан в машину, а второй лежал у его ног. Увидев нас, он замер.
Ма ускорила шаг, потом побежала, на ходу выкрикивая вопросы, все громче и громче: она хотела знать, что задумал мой отец. Она выпустила мою руку, потому что я с трудом за ней поспевал, и оставила меня на обочине, а сама бросилась к отцу. Они что-то друг другу говорили, но я не слушал, что именно, потому что из-за температуры чувствовал себя так, словно мою голову засунули в кокон.
С каждой минутой вид у Ма делался все более испуганный, я еще никогда не видел ее такой. Она заплакала, потом принялась пронзительно вопить. Папа говорил тихо, потом вдруг вскинул руку и с размаху шлепнул ладонью по капоту машины. Как будто бомба разорвалась. Метеор упал на наш дом, разрушив все, оставив после себя гигантский кратер. Огромная выжженная дыра в груди каждого из нас.
Папа вырвался из рук Ма – она то цеплялась за него, то била – и сел на переднее сиденье автомобиля. Ма пронзительно кричала, что он не мужчина, а потом, рыдая, упала на колени и выкрикнула, дескать, уезжай и больше не возвращайся.
Папа съехал с обочины и медленно стал выбираться из тупика. Проезжая мимо меня, он притормозил и махнул мне рукой, а потом закрыл окно. Чувство вины исказило черты его лица, так что я его едва узнал.
Я замотал головой и пнул пассажирскую дверь.
Он ехал дальше. Я ударил по капоту машины. Нет!
Папа не остановился.
Секунду я стоял там, чувствуя, как кровь стучит в ушах, а лицо горит, и глядел вслед автомобилю. Потом я побежал. Я бежал за ним изо всех сил. Я кричал ему во всю мощь легких, и по моим горящим щекам текли обжигающие слезы.
Видел ли он меня в зеркале заднего вида? Наверняка видел; семилетний мальчишка кричал своему папе, чтобы тот не уезжал, и бежал со всех ног. Недостаточно быстро.
Папа прибавил скорость, свернул за угол и был таков.
Земля ушла у меня из-под ног. Я упал на асфальт, ободрав колени и ладони, дыхание вырывалось у меня из груди со свистом, я задыхался от рыданий.
Позже мы узнали, что папа бросил работу несколько недель назад и три месяца не вносил арендную плату за дом. Он откладывал деньги для побега.
Думал ли он, что мы станем делать, имея на руках одну только зарплату Ма, которую она получала за стрижку волос? Переживал ли он из-за того, что мы потеряем свой домик в Уоборне? Вспоминал ли он о нас в последующие месяцы? Предполагал ли он, что мы с сестрами будем винить себя? А мы себя винили. Если бы мы были хорошими детьми, папа остался бы с нами.
Или взял бы нас с собой.
Вместо этого он забрал свои вещи и все свои принадлежности из ванной комнаты. Папа опорожнил свой шкаф с одеждой и ящики комода, увез все… кроме одного носка, черного с золотой полоской на мыске.
Я смотрел на этот одинокий носок, оставшийся в ящике комода, и представлял, как второй носок лежит в папином чемодане, путешествует вместе с ним туда, куда папа отправился. Он не потрудился взять оба носка.
Один носок не стоит того, чтобы за ним вернуться, – как и мы.
Он бросил своих детей, как тот носок, завалившийся в угол ящика комода; это было в миллион раз хуже, чем если бы ящик остался совершенно пустым.
Банк забрал наш дом. Ма начала пить много пива и была вынуждена просить денег у дяди Фила, чтобы мы смогли переехать в квартирку в южном районе Бостона.
Я сжег тот носок.
Мне было всего семь лет, но злость во мне была гораздо больше. Горячее. Как лихорадка, которая никогда не пройдет. Мне нужно было увидеть, как носок сгорает дотла. И тогда, если бы папа вернулся, я смог бы ему сказать: «Носка нет, я его сжег. Для тебя здесь ничего нет».
Папа сказал бы, что ему жаль, а я бы сказал, что уже слишком поздно, а потом выгнал бы его. Я был бы за главного, и когда папа уехал бы на своей машине, я ни за что не побежал бы следом.