— Мнение свое я тебе сразу высказал, — вновь начал Гербер. — Ты себя лучше знаешь. Подавай заявление. Попытайся. Найдутся там разумные люди, с ними тебе полезнее посоветоваться, чем со мной.
— Да, решено, — ответил Рихард. — Точка.
Гербер встал.
— Ладно. Тогда пойду спать.
— А все-таки и твое мнение мне пригодится, — сказал Рихард совсем другим тоном и с совсем другим выражением. Гербер удивился — землисто-серый оттенок, точно слой пыли, слетел с его лица. — Я услышал то, чем сам себя стращал. Теперь меня никто не удержит. Ни ты, ни я сам.
— Тогда что ж, прощай. До завтра, — сказал Гербер.
Рихард опустил голову на руки, обдумывал, как лучше распределить уже забрезживший день. Первым поездом в Гранитц. К Эверту. По средам у него приемный день. Рихард знает его еще по концлагерю. Эверта арестовали незадолго до войны и до окончания университета. Но сразу же после войны он еще раз поступил и все одолел, кончил курс. С прошлого года преподает в Гранитце. Вот кто мне нужен, вот кто даст мне дельный совет. Он довел до конца то, что я только хочу начать.
Раньше Рихард лишь мельком подумывал о заочном обучении. Порой высказывал кому-нибудь свои намерения. Но последний год одна мысль не давала ему покоя: Я обязан отвечать людям на все вопросы. По их семейным делам. По работе. Чаще всего одно связано с другим. Вопросы зарплаты, вопросы норм перерастают дома в семейные вопросы. Я обязан не только дать ответ, которого от меня ждут, но обязан решить, не слишком ли много или не слишком ли мало от них требуют. Обязан вникать в их трудности. В их работу, в их расчеты. Вот зачем мне надо учиться. А чему и как — это пусть мне Эверт посоветует.
Стыдно мне, — думал Рихард, — потому я и советовался с Гербером. Он, правда, не отговаривал меня. Только безжалостно предупреждал о всех трудностях. Но я и сам понимаю, что ни занятия страдать не должны, ни моя работа на этом огромном, неспокойном заводе. И еще мне стыдно потому, что учиться я хочу, да сам точно не знаю, чему и как…
За последние годы Рихард несколько раз встречал Эверта, оба бывали рады. А когда решение созрело, Рихард сразу вспомнил об Эверте. Вот с ним, подумал Рихард, надо будет посоветоваться, как только увидимся.
Но сейчас он хотел сам к нему съездить. По средам у него прием, верно, многие идут к нему.
Рихарда удивило, что в спальне горит свет. Ханни стояла почти совсем одетая. Улыбаясь, она сказала, что едет в больницу, скорее всего, там останется.
Как нарочно, сегодня, подумал Рихард. Но тут же позабыл об этой мысли начисто.
После войны Ханни долго была убеждена: нет, живого ребенка ей на свет не произвести. В Коссине никто не знал, что мальчуган, которого считали сыном Хагена — многие находили, что он и лицом похож на Ханни, — вовсе не родной их сын.
Во время последней беременности — после двух выкидышей — Ханни держалась так спокойно и бодро, что Рихард порой забывал свои опасения. Но потом у него вновь возникала мысль: ждет нас великая радость или новое горе?
Рихарду казалось, что он и сейчас думает только о родах Ханни.
— Все будет хорошо, я уверена, — сказала Ханни, — ты мать не буди. Мне лучше одной. А ты, Рихард, поезжай в Гранитц. Как мы решили. Здесь ты узнаешь или там — все равно.
— Нет, — ответил Рихард, — к Эверту можно и на той неделе съездить.
— Нет, поезжай! Мне сказали, что начаться может только к вечеру. А сейчас три часа утра.
— Решение я принял твердое, — сказал Рихард, — и никакой беды нет, начну я сегодня учиться или через неделю. Я пойду с тобой.
Через несколько часов он увидел сына. Ханни лукаво поглядела на него:
— Ну вот, все хорошо, я же знала. — Она подумала: Рихард еще поспеет в Гранитц, но ничего не сказала, слишком была утомлена.
Боланд, который 17 июня вместо Штрукса разговаривал с Томасом и давал ему указания, подменял теперь Штрукса на посту секретаря профкома. Штруксу предстояло долго лежать в больнице.
Томаса Боланд принял в новом помещении, куда наконец переехал профком. Это помещение, видимо чтобы подчеркнуть его новизну, украсили портретами крупных государственных деятелей и вьющимися растениями, даже календарь повесили. Как и в первую их встречу, Боланду при виде Томаса вспомнилась — ибо за каждым из нас хвостом тянутся его поступки — история этого парня и Лины Саксе, их дружба и разрыв.