Так оно и было в тот день. Видимо, тепло и черный дождь разморили меня, потому что я не двинулся с места; обычно я бежал в спальню родителей взглянуть в окно на большой четырехколесный фургон, на котором желтыми буквами красовалось: "Андре Лекер — ткани и конфекцион зарекомендовавшая себя фирма".
Пару жеребцов звали Кофе и Кальвадос. А старика, который за ними ходил, сопровождал отца на ярмарки и спал над конюшней, звали Урбеном.
Встрепенулся я, лишь услышав, что отец толкнул дверь черного хода, тогда как обычно, пока Урбен распрягал лошадей, он выгружал товар. В лавке был покупатель. Отец ждал, грея руки над плитой. Но вот звонок проиграл свои несколько ноток, сопровождаемый голосом матушки: "Добрый вечер, мадам, не утруждайте себя…"
— Мне надо с тобой поговорить… — сказал тогда отец. — Пожалуй, тебе лучше вызвать мадемуазель Фольен…
Отчего же я сохранил такое драматическое воспоминание об этом дне? Мадемуазель Фольен вызывали довольно часто. Делалось это очень занятным образом. Матушка поднималась в комнату, где я сидел и которую так и называли "комната", брала с камина подсвечник и стучала в стенку. Надо было стукнуть несколько раз. Наконец жужжание швейной машинки за стеной прекращалось (мадемуазель Фольен была портнихой).
— Мадемуазель Фольен? Вы не пришли бы посидеть в лавке?
Забавно было видеть, как моя всегда такая сдержанная матушка кричит во все горло, уставившись в стену, оклеенную обоями с яркими попугаями. А затем слышать звучащий словно из подземелья ответ:
— Сейчас иду, мадам Лекер!
Отец даже не снял плаща. Дождевые капельки дрожали на его белокурых усах, и он рассеянно бросил мне:
— Здравствуй, сынок…
Отворил дверь в спальню. Стук подков распрягаемых лошадей стал слышен отчетливее. Внизу матушка говорила мадемуазель Фольен:
— Вас это не очень затруднит?.. Просто не знаю, что бы я без вас делала…
И стала подниматься наверх. Сначала из отверстия в полу показалась ее голова с пышным валиком пепельных волос надо лбом и торчащим на макушке шиньоном, затем округлый корсаж, перехваченный в талии широким лакированным поясом, словно бы перерезавшим матушку пополам.
Она с тревогой посмотрела на отца, потом на меня, и я понял, что она не уверена, можно ли мне присутствовать при разговоре.
— Я был у тети Валери, — заявил отец, оглядывая наши две комнаты, будто нам предстоял переезд.
— Как она?
— Почти совсем обезножела… Женщина, приходившая к ней убирать, ушла из-за какой-то истории… Я предложил тете поселиться у нас…
Бедная матушка! Лицо ее выражало полнейшее смятение, рот от изумления и ужаса широко раскрылся, но она лишь слабым голосом пролепетала:
— 3-здесь?
Отец снял наконец клеенчатый плащ и башмаки на гвоздях. Вошел в спальню и зажег газовый рожок.
— Я сейчас тебе объясню… Она намерена отобрать дом… Если потребуется, она в суд подаст. Понимаешь, что это значит?.. Мальчонка будет спать с нами… А для тети Валери поставим в комнате кровать.
— Но у нас нет кровати…
— Я купил на распродаже… Урбен сейчас внесет…
— А когда она собирается приехать?
— Завтра…
Дверь в спальню закрыли, и до меня теперь доносился лишь приглушенный шум голосов. Я посмотрел в окно. Помню, что в ту минуту во втором доме слева в ряду домов, стоящих перпендикулярно к нашему, я увидел Альбера: прижав лицо к стеклу, он за мной наблюдал.
Мы ни разу друг с другом не разговаривали. Вероятно, он был примерно одних лет со мной; впрочем, сказать трудно, потому что он все еще носил длинные локоны, как девочка, и одевали его не так, как других мальчиков.
Жил он с бабушкой, и они занимали совершенно одинаковую с нашей комнату над мучным лабазом, с таким же окном полумесяцем, поэтому если Альбера я видел всего целиком, то бабушку его лишь до пояса.
— Надо непременно найти! — вдруг выкрикнул отец.
Дверь распахнулась. Матушка разнервничалась, плакала, что, впрочем, случалось с ней довольно часто. Была она низенькая, пухленькая, и из-за густых пушистых волос голова ее казалась непомерно большой. Кожа очень светлая, глаза голубые.
— Я поищу на чердаке, — сказала она. — У тебя есть спички?