Это разразилось в ту самую минуту, как мадемуазель Фольен, следуя за моим отцом, ступила на улицу, где ей надо было пройти всего несколько шагов. Бог ведает откуда, вдруг раздался крик:
— Смерть убийце!..
Затем молчание, словно толпа еще колебалась, словно оценила всю важность настоящей минуты.
Тогда с противоположного конца площади — возле бакалейного магазина Визера — кто-то задорным голосом выкрикнул:
— Долой полицию!..
Как при виде взвившейся в небо ракеты, поднялся гул, глухой, разнородный рокот, в котором смешались голоса, топот ног, возгласы напиравшей толпы…
В тот вечер я не задавался вопросом, почему все это началось, думаю, что не задавался им и никто на площади. Это казалось очевидным. Возбуждение росло само собой и в особых причинах не нуждалось.
Напрасно полицейские стали оттеснять толпу, в ответ раздался уже не один, а сотни свистков. Вот тут-то я обнаружил на серой крыше рынка первого зрителя.
— Входите, мадемуазель Фольен… Я так и подумала, что одной вам будет не по себе.
— Но что это с ними? — недоумевала старая дева.
— Садитесь… Андре нам нальет по рюмочке кальвадоса.
Отовсюду, со всех прилегающих улиц, стекались люди, и площадь с невероятной быстротой заполнялась народом. Внизу слышались грохающие удары о наши ставни, голоса и непривычный звук подошв — шарканье сотен ног по мостовой.
— Как же они не подумали увести бедного малыша?..
Неожиданно я увидел Альбера в его большом белом воротнике. Забытый всеми, он неприкаянно стоял посреди комнаты, в которой всем было не до него. Он не плакал. Он не знал, куда деться.
Вдребезги разлетелось стекло. Кажется, витрина аптекаря, но я не уверен, потому что несколько секунд спустя уже десятка два витрин было разбито камнями, и тогда вызвали жандармерию.
— Что они делают? Вы-то хоть понимаете, что они делают, мосье Андре? — убивалась мадемуазель Фольен.
— Видимо, они его ищут! — ответил отец. — Если б его нашли, все давно было бы кончено…
В темноте я различал только лица родителей, на которые с улицы падал отсвет. Иногда люди на тротуаре, подняв головы, долго нас разглядывали, должно быть, вид у нас был странный.
Со взрослыми были и дети. Пришли целыми семьями, словно на военный парад. Уличные мальчишки шныряли в толпе и, развлечения ради, испускали дикие вопли, еще усиливая сумятицу.
Что касается тети, то, пользуясь особой милостью, она по-прежнему парила в очищенном пространстве перед дверью лабаза в обществе высокопоставленных лиц, и я готов поклясться, что видел, как она с ними разговаривала.
— Смерть убийце!.. Кончайте уж!.. — орали одни.
— Долой шпиков! — кричали другие. — Смерть фараонам!..
Тогда в нашем темном убежище раздался голос — мой голос, и представляю себе, как вздрогнули родители, если сам я вздрогнул, услышав произнесенные с удивительным, нечеловеческим спокойствием слова:
— Я знаю, где он прячется!
— Ты его видишь?
— Нет… Но я знаю, где он прячется… И я поднялся с пола. Я сказал еще:
— Смотри, мама… — и постучал по заложенной двери, — у Альбера в комнате точно такой же тайник.
Меня недослушали. С улицы Сент-Йон на площадь выехало человек двадцать конных жандармов. Толпа откачнулась, на наши ставни так надавили, что казалось, они не выдержат напора и все, падая друг на дружку, продавив стекла витрины, ввалятся в лавку.
— Ты задвинул засов, Андре?
Но вдруг какая-то мысль пронзила матушку. Она посмотрела на стоявшую на улицу тетю Валери и поискала меня глазами в темноте.
— Жером… Ей-то, по крайней мере, ты ничего не сказал?..
— Да что ты!
Но я покраснел. Я чувствовал себя виноватым. Сердце щипал мучительных страх. Нет! Я действительно ничего не сказал тете. Но все поведение мое — не было ли оно достаточно красноречивым? Когда тетя, стараясь что-то выведать, следила за мной, разве не улыбался я с видом превосходства и разве не случалось мне, помимо воли, кидать взгляд на тайник?
Что, если она догадалась? Или догадается?
— Смотрите, они занавешивают окно…
Кто-то, вероятно, сообразил, что зрелище этой комнаты только разжигает толпу, но когда окно полумесяцем заслонила черная занавеска, по толпе прокатился гул возмущения, она подалась вперед, отступила и снова подалась вперед.
Как это матушка могла забыть? Я до сих пор слышу запах налитого отцом кальвадоса, вижу неподвижных, плотно прижатых друг к другу коней у выхода из улицы Сент-Йон. Неужели рабочие перережут им поджилки?