Пес, низко опустив голову, шел вдоль ограды, спотыкался, оглядываясь, прижимаясь к земле, он обнюхивал сапоги-кирзачи, рыбацкие ботфорты, галоши, туфли, боты, бурки, ботинки; задерживался на мгновение у чьих-нибудь ног, потом, все так же не поднимая головы, брел дальше.
— И тут хозяина ищет, — тихо произнес подошедший Гупало.
— Ищет, — отозвался Стругов, скосил глаза на штурмана. — Что там к тебе Пермяков пристал?
— Так. Выпил стакан, наговорил с ведро.
— Вот ведь. Погонят его с работы. Да. Ты, Алексей, далеко не уходи. Через пять минут полетим в полк, на заправку.
— Есть не уходить! — Гупало неторопливо прислонился пальцами к шлему.
Сеттер тем временем обошел всех стоящих у ограды, длинными стелющимися прыжками пересек по косой футбольное поле, безошибочно нашел их вертолет и, опустившись на пожухлую мокрую траву у струговских сапог, беспомощно вильнул хвостом.
— Нет, значит, хозяина? — спросил майор.
Пес вытянул морду, всхрапнул, с клыков, вдавившихся в нижнюю губу, свесились тонкие клейкие нити.
Стругов затянулся. Дым самокрутки был кислым и жестким, он ошпаривал ноздри, гнал из легких мокроту, горло горело от крутой чадной вони, но Стругов докурил козью ногу до конца и, когда в пальцах оставался небольшой, величиной с малокалиберный патрон, огарок, загасил его о каблук сапога.
— Что-то старым я почувствовал себя сегодня, — сказал неожиданно Стругов. — Пожалуй, первый раз в жизни... Да. Вот так остро, вот так... неотвязно. И собака эта... — он посмотрел на сеттера и вдруг позавидовал ему, сам не зная, почему позавидовал.
— Дизель сказал однажды, что, чем старше человек становится, тем меньше у него разочарований. Это потому, что приходится отвыкать от надежд, от иллюзий, от прочего...
Гупало замолчал, подыскивая продолжение для «прочего», но не нашел, лишь вяло покрутил рукою в воздухе.
— Ладно. Пора лететь. Собаку техникам оставим. Они присмотрят, пока нас не будет, покормят...
Но едва запустили мотор, едва низко провисшие лопасти прочертили над землей первый круг, как Стругов увидел, что по полю от технарской палатки к ним мчится сеттер, шарахаясь от машины, от людей, делая отчаянные скачки в сторону. Трюм был еще не задраен, пес с размаха прыгнул в вертолет. Стругов услышал, как внизу радостно ойкнул Меньшов, да коротко, всем нутром ахнул сеттер, ударившись туловищем о стенку.
— Надо его назад, на Охотничий Став, отвезти... Там ведь он видел хозяина в последний раз, — Гупало пристегнулся ремнем к сиденью. — А потом, он, наверное, думает, что мы на остров полетим...
— Не знаю, не знаю, — Стругов дал газ, вздохнул, со странным равнодушием ощутив дрожь тяжелой машины; вот начала трясуном ходить обшивка, а нос Ми‑4 — заваливаться вперед, но Стругов остался равнодушным, хотя именно эти мгновения взлета он любил больше всего. Что-то слишком переменчиво у него сегодня настроение! Словно его жизнь втянулась в некий переходный период, когда человек перестает управлять собственным организмом. А в общем, несмотря на короткие облегчения, похожие на передышки, ему, Стругову, что-то особенно тяжело и плохо ныне. Очень плохо.
Когда в кабине под самым его локтем появилась морда пса — собаку снизу из трюма подсадил в пилотскую Меньшов, — Стругов повел вертолет одной рукой, другой он полуобнял пса за голову, прижал к ноге, и пес, благодарный, обслюнявил ему всю штанину. И Стругов не возражал против этого...
Три дня летал майор со своим экипажем на Охотничий Став — кормить оставленную собаку. Красный сеттер уже охотно подходил к людям, брал из рук хлеб, колбасу, но «эвакуировать» его с острова так и не удалось — убегал в густую кугу, а потом часами носился кругами по острову, пятная грязными лапами ракушечник, — все искал хозяина. Искал, но не находил...
На четвертые сутки в далеком проливе, за полторы сотни километров от Охотничьего Става, была обнаружена рыбацкая байда. Шестеро людей спали на дне лодки, тесно прижавшись друг к другу и накрывшись брезентовой плащ-палаткой, а седьмой сидел у руля на кормовой скамейке, свесив на грудь голову и крепко вцепившись посинелыми руками в черенок весла-правила.