— Уже две дамы. Скоро будут танцы, — объявил Старенков.
— Вижу, — кивнул Костылев.
Ударник поднялся со своего винтового сиденьица-пятачка и, бросив взгляд в зал, проговорил тонко, дыша в микрофон:
— Соловьев-Седой. «Подмосковные вечера».
Оркестр заиграл, но что-то в нем не ладилось, словно у музыкантов не было начальства, способного все это рявканье, рыки, тиликанье собрать воедино.
Костылев усмехнулся.
— Я знал одного человека, который зарабатывал на жизнь еще более худшим способом — он держал на носу кипящий самовар. Элементарно.
— Шутка вербованного человека, — сказал Старенков.
— Вольного, — Костылев малость обиделся, но улыбка с его лика не сошла. — Как я тебе уже заявил, без оргнабора обошлось, без подъемных и командировочных.
— Выписался хоть из своего Ново-Иерусалима?
— Зачем выписываться-то?
— Значит, скоро сбежишь.
Костылев пожал плечами.
— Кто знает, — ответил он неопределенно и, обхватив рукою стул, оглядел танцевальную площадку.
Вон высокий, седой, с лунным сиянием, обволокшим голову, бородач осторожно, шажками, приблизился к одной из женщин и склонил перед нею голову — откинутые назад, за спину, ладони были потными, пальцы заметно приплясывали: а вдруг женщина откажет ему на виду у всего зала?
Женщина посмотрела на него любопытным взглядом, в глазах зажглись, затрепетали плоские свечечки. Потом свечечки потухли, и она тихо, но решительно произнесла: «Нет».
Бородач, еще не веря, встряхнул головой, словно глаза ему забило пылью, сжал пальцы в кулаки, незряче помахал ими перед собою, потом бочком отошел к пустому стулу, стоявшему за столом женщины, коротко склонил голову, пробормотал: «Благодарю вас» — и, подцепив стул «под микитки», вышел в центр танцевальной площадки. Жарким протестующим костром вспыхнули его уши, когда он встал в исходную позицию, откинул далеко от себя ногу, поклонился еще раз стулу, затем, подняв его на уровень груди, согнул голову и, меланхолично прикрыв глаза, положил подбородок на спинку. Сделал четыре быстрых шага вперед, потом столько же назад, потом, с треском задевая сапожными раструбами друг о друга, совершил резкий поворот, сделал четыре шага в сторону.
— Танго тридцатых годов, — хмыкнул Старенков. — Ишь ты, выкаблучивает. Артист Большого театра, — поковырял ногтем сохлое пятно на скатерти, поднял лицо. В глазах его промелькнула недобрая длинная тень. — Семидесятилетний романтик.
— Неужто ему семьдесят?
— За сорок недавно переехало. Поголубел рано волосом, потому и кажется старым. Прикатил он вот... — Старенков споткнулся, смежил губы, раздумывая, потом снизу поддел бороду рукой, — деньгу большую заколотить. Работал же не на полную катушку. Хлопцы поняли, что к чему, выперли из бригады. И никакая другая бригада к себе не взяла. Бичует, а назад не едет. Эвон, каблукастый. Распотешник!
На паркетинах танцплощадки оставались грязные следы. Когда бородач повернулся к ним, Костылев разглядел, что лицо его длинно и плоско, нос вытянут утиным клювом и посредине разделен ложбинкой, похожей на колодезный водосток.
Музыка кончилась. Бородач сделал последнее па, завершил его немыслимым кульбитом, взвился вверх, по-козлиному взбрыкнул ногами и тяжело приземлился. Потом поставил стул, согнул шею в поклоне, похлопал ладонью по сиденью:
— Благодарю вас! Вы очень мило танцевали.
Повернулся и исчез во мраке зала.
— Лучше нету дыма, чем от сигареты марки «Прима». Исчез как дым, — проговорил Старенков. — Под откос парень пошел. А если свяжется с какой-нибудь, не приведи господь, компанией, то пиши пропало. Погляди-ка направо.
Костылев повернулся. Около кадки с фикусом стояла девушка в серой летной форме. Все в ней было в порядке: пиджачок, юбка, чулочки, туфельки, прическа, фигурка, — зал будто поперхнулся, увидев эту непринужденную праздную молодость, мужики перестали гомонить, и оркестр притих, перестраиваясь.
— Ей здесь не очень, — сказал Старенков. — Обидеть никто, кроме того голубого дурака, не обидит, но чувствует она себя здесь неуютно. Пойти пригласить за наш стол? Неудобно как-то. Эх, яблочко на голубом блюдечке!
— Главное, как говорил мой школьный учитель, не пошлить.
— Т-точно. Мне отец, он тоже был учителем и тоже насчет этого подобное высказыванье имел: «Не опошляй идею». — Старенков усмехнулся грустно. — Видела б моя жена, она надавала б мне. Дым бы коромыслом пошел.
В притеми глаз девушки они вдруг разом увидели себя — всего какую-то долю секунды из зрачков на них смотрели два маленьких неприкаянных человечка. Как из дворцового оконца. Потом оконце захлопнулось.