Костылев передернул плечами, освобождаясь от зябкости, и Клавкино точеное лицо, так ясно вставшее перед ним, вдруг угасло, исчезло.
— Вы летаете? — услышал он голос Старенкова.
— Да. Стюардессой. На линии.
— Сюда как же? Семь тысяч метров под крылом?
— Семь тысяч...
— Что будете есть?
— Что-нибудь горячее. Бифштекс.
Незнакомку звали Людмилой. Людмилой Бородиной. Когда Костылев пригласил ее на танец, то видел с одной стороны свинцовый взгляд бородача, с другой — неподвижное лицо Старенкова, видел другие лица, еще лица, и глаза, глаза, глаза, устремленные к ним. Надо отдать должное: Людмила пользовалась успехом.
— Людмила... Это как? Люда иль Мила? Как сокращенно?
— Можно и так и этак.
Они еще час просидели в ресторане, наблюдая, как куролесили поселковые. Не хотелось покидать уютное тепло, суматошную привлекательную круговерть. Даже ударник, этот нелепый парень, нацепивший под конец на нос проволочные «добролюбовские» очки, и тот стал им симпатичен.
Поселок встретил холодом, ветром и ночной мглой. Редкие лампочки светили тускло, мигали. Ноги утопали в жирной грязи по щиколотку. Перед глазами, еще не привыкшими к темноте, плавали оранжевые кольца.
— Как же вы в туфельках? Тут по пояс. Может... Может, помочь? — Старенков нерешительно согнул руки, потетешкал.
— Нет уж, спасибо. Против грязи у меня есть средство.
Старенков увидел, что поверх изящных, с блесткими пуговками туфелек Людмила натянула целлофановые носки. Типа сапожков. Хитрая штука. И когда она только успела? Вроде бы вместе одевались, он ей пальто подавал, тут же, не мешкая, вышли на улицу, ан глядь — она уже в новой обувке. Диковинно. Старенков огладил воздух перед собой ладонью, будто по боковине дома провел, улыбнулся широко.
Налетел резкий, холодно-колючий ветер, Старенков наклонился, лег всем туловищем на ветер, заметелил руками, удерживаясь.
— Вы на работу сюда или в командировку? — прокричала Людмила, но ветер отнес ее голос в сторону, до Костылева долетел только обрывок: «...овку?» Старенков же расслышал, ответил:
— На работу. Тут трассу тянут.
— Читала в газетах.
— Ну и ночь! Холод! Только радикулит зарабатывать, — Костылев повернулся спиной к ветру.
— Обычная погода. Иногда месяцами так бывает, — ответил Старенков. — Вы здесь родились? — спросил он у Людмилы.
— Нет. Я в Харькове родилась. Живу в Тюмени. А здесь часто бываю.
— Не оступитесь. Канава, — предупредил Старенков.
Костылев поотстал, он плелся следом, изредка отрывая глаза от серой, плывущей под ногами земли, и, оглядывая идущих впереди, задерживал взгляд на женской фигуре. Брел дальше, спотыкаясь, увязая в глубоких торфяных вымоинах, чувствуя усталость. Слишком много впечатлений для одного дня. А Старенков-то, Старенков... Работает вовсю, состязаться с ним — дело дохлое.
Вдруг кто-то сильной рукой ухватил его за плечо, повернул к себе, дохнул в лицо кислым — смесью вина и табака.
— Постой, парень!
На широкой бетонной площадке, в которую были впаяны железные воротца канадского домика, их, оказывается, поджидали. Четверо.
— Эти? — спросил низенький, коренастый, поперек себя шире человек. Долговязый, стоявший рядом с ним, качнулся. Костылев по голубизне волос узнал в нем ресторанного бородача.
— Они.
— Вот так-то, голубчики, — сказал коренастый жутковатым, ни единой краски, голосом. — Ваша королева отказала вон ему, — он равнодушно цыкнул в сторону бородача, а у нас это так не проходит. Он на нее глаз положил, а вы поперек встали. Нелады.
Костылев услышал, как громко усмехнулся Старенков, а затем, без паузы, глухой удар. Тот, что поперек себя шире, охнул, складываясь пополам, а Старенков, оттянув назад ногу, ударил его коленом в подбородок. Коренастый вяло всплеснул руками, перелетел через воротца, зацепился за ребровину верхней перекладины задниками ботинок. Старенков метнулся к воротцам, ухватился руками за оголившиеся лодыжки, приподнял. Коренастый не издал ни звука.
— Не надо! — взрезал темноту женский крик. — Вы убьете его.
— Надо будет — убью! — жестко отозвался Старенков. — Блатная падаль. Кулаками живет.