— Видал? — проговорил Рогов, глядя на воспрянувшего духом и приподнявшего свои облегченные ветки кедришку. — Разорвало как... А? Фокус-мокус этот в цирке только показывать.
Голос у Рогова — Костылев только сейчас обратил внимание — был надтреснутым, простуженным.
— Закон физики, — произнес Костылев, ощутив потребность что-то сказать, не быть молчальником. — Силой взрыва картошка отталкивается от земли и подлетает вверх.
— Скучно, батя. Слишком правильно. Нет поэзии. Сразу в физику попер. Пошли плетевоз смотреть.
— Какими машинами плети возите? — спросил Костылев.
— КрАЗами.
— Тяжелая, стерьвь. Не машина, а настоящий троглодит. На ногу наступит, ноги не будет.
— А ты ногу не подставляй.
Походка у Рогова была немного странной, крестцами в стороны, колени у него не гнулись, и ему приходилось выворачивать ступни, отчего боковины унтов у него были круто стесаны — совсем как у инженера по авиации Кретова. Очень похоже. На такие конечности, как роговские ноги, обуви не напасешься.
— И-эх! — непонятно к чему выкрикнул Рогов. — Спеть ба. Поёшь?
— Где уж. Медведь на ухо наступил.
Рогов издал губами осторожный гитарный звук, цыкнул, потом пропел куплет:
Костылев поморщился.
— Рифма не ахти, но зато... — роговский голос окрасился теплом, что-то доброе, даже смешливое прозвучало в его тоне.
Рогов осекся, отер ладонью нос. Нос был сухим. Отвернул лицо вбок, вперился взглядом в длинные бурые штабеля огромных труб, потом набрал побольше воздуха, выпустил его с шипом, как самовар, и закончил тихо, почти шепотом:
Закончив петь, Рогов вздохнул:
— Студенческая песенка. Я, когда учился, перед отбоем в общежитии любил ее петь. А вообще, дурацкая песня.
— Дурацкая, — согласился Костылев. В институте учился? Иль в техникуме?
— В техникуме. Два месяца.
— Выгнали?
— Нет. Сам уехал. За туманом потянуло. За запахом тайги.
— Не жалеешь?
— А что жалеть-то? Как пели в тридцатые годы: молодым везде у нас дорога, старикам везде у нас почет.
Рогов растянул лицо в улыбке, а оно, странное дело, обузилось и обвисло, из-под тонких потрескавшихся губ обнажился стальной сверк. Когда Рогов сдвинул на затылок ушанку, то на обветренный, узкий, с хорошо натянутой кожей лоб упала серая от примеси седых волос прядь.
— Грибы собирать любишь? — вдруг спросил он. Не дожидаясь ответа, заключил: — Грибов здесь тьма.
Костылеву в эту страшную стужу, сопровождаемую мертвым стеклянным щелканьем, не поверилось, что здесь могут стоять теплые дни, что здесь бывает солнце, ему казалось, что здесь царил, царит и будет царить только холод, только мороз. Снег и мороз.
— Пропасть сколько грибов! — продолжил разговор Рогов. — Самые разные водятся, ага. Белые — боровики, — подберезовики, сыроеги, млечники, опята, свинухи. И все без червей. Нет червя — мороз зимой его выбивает, а пока тепло стоит, он не успевает завестись.
Рогов свернул на заснеженную тропку, ведущую к длинному, покрытому серебристым толем бараку.
— Что за гриб млечник? Никогда не слышал.
— Есть такой. Сапожного цвета. Чумаз, как негр. Шляпка выпуклая, как линза-увеличилка, ботиночным колером покрыта, ножка тоже ботиночная. А когда обломишь, идет молоко. Белое-пребелое.
— Ягоды тоже есть?
— Море разливанное. Голубика, брусника, клюква, черника, морошка, шикса. Всего до хрена. Стоп, паря! Пришли.
Рогов потопал ногами у барака, отогнул полог, тяжко провисший и надутый, как парус, протиснулся под него, Костылев — следом, погружаясь в вязкую темень, не сразу привыкая к ней, а потом, приспособившись, осмотрелся, увидел длинный ряд большелобых глазастых машин, широкие скаты, дутыми баранками выглядывающие из-под крыльев, заостренные ребристые носы моторов, тяжелые, почти паровозные бамперы. Около одной из машин стоял колченогий столик с голубым пластмассовым верхом — таких столиков полным-полно в любой столовой, на столе — коптюшка, сделанная из алюминиевой кружки. На бортовины кружки были наброшены усики проволочной перекладины, в колечко-пружинку продет круглый нитяной фитиль. За столиком сидел дедок, с огромным, круто врастающим в темя лбом, с густыми, врастопыр, бровями, из-под которых трезво и спокойно поглядывали чистенькие небесные глазки. Пристроив на шишкастом носу очки, дедок читал книгу, медленно водя заскорузлым ногтем по странице. Книгу он придвинул впритык к самой коптюшке, чтобы лучше было видно.