— Свет почему не зажигаешь? — спросил Рогов. — Ослепнешь, Дедусик, тогда бабка тебя назад не возьмет.
Дедок снял с носа очки, с костяным стуком сложил вместе дужки.
— Это с моими-то деньгами не возьмет? Да я ее, шестидесяти годов от роду, разменяю на трех двадцатилетних. Будет знать, как не брать.
— Правильно, — кивнул Рогов. — Чего читаешь? — И без перехода: — Учись, учись! Ученье — свет, а неученых — тьма. Читай, читай, Дедусик, к девяноста годам доцентом станешь.
— А что? Мне б десятка два лет назад передвинуть, я бы в институт поступил. Выгодное это дело.
Дедусик поднялся из-за стола, распахнул полог тулупа, косматого с изнанки, сажево-черного. Обнажился рубчиковый бумажный пиджачок с мятыми лацканами. На пиджачке Костылев увидел вытертую до лоска медаль — какую, не разобрать.
— Познакомься, орденоносец, — сказал Рогов. — Это наш новый шофер.
Дедусик приблизился, протянул теплую, мягкую, как пирожок, ладошку.
— Все зовут меня Дедусиком, а по паспорту как будет, уже и не помню.
— Так уж и не помнишь? — усмехнулся Рогов.
— Не помню, — безмятежным тоном подтвердил Дедусик.
Был он ростом мал, чуть повыше стола, и тощ, легок, словно птица; казалось, взмахни он сейчас руками — и вспарит под облака. Невесомым, неоткормленным было Дедусиково тело.
— Мой напарник, — добавил Рогов, по привычке глядя в сторону. — Машину я забираю, Дедусик. Пробную ездку делать будем.
— Нужное дело, — согласился Дедусик. — Распишись вот тут, у бумаге, — он ткнул пальцем в вощистую гладкую бумагу, разлинованную поперек ровным типографским пунктиром.
Рогов склонился над столиком, Костылев с возникшей вдруг жалостью поглядел на его нечесаный, с неровными, мерзлыми, а теперь оттаивающими кудельками волос, прилипшими к незагорелой пористой шее, затылок, на сутулые, с непрочными костями плечи, подумал, что жизнь у этого человека неспокойная, несложившаяся. Неприкаянный он, этот Рогов.
— Садись в машину. Вон та, с выбитой фарой, наша, — сказал Рогов, не разгибаясь.
Они выехали из барака, вырулили на прикатанный колесами расплюснутый зимник. Рогов сделал перегазовку, потом, резко надавив на тормоз, остановил КрАЗ.
— Переползай к рулю. Посмотрим.
Костылев пролез к рулю, сел в теплую глубокую вдавлину на водительском месте, примерился ногами к педалям сцепления, газа, тормоза, стартера, ощутив при этом некоторую непривычность, неловкость, которая проявляется при знакомстве с новой, неведомой ранее машиной, ощутил также радость, а наряду с ней страдание и боль, будто из него выдрали лоскут плоти, веру в чудо, в то счастливое, главное, что еще ожидает его в жизни. Тоскливо было ему. Рогов не торопил Костылева, он вяло нахохлился, вобрав голову в плечи и упрямо вперив взор в боковину кабины, в исчерченное рисунком мороза стекло. Рисунок был красив и сложен — мороз разбросал по всему полю папоротниковые лапы, брусничные треугольнички, колокольцы иван-да-марьи, поролоновые обрывки мха-ягеля, морошковую завязь, кое-где украсил все это пятилистными точечками цветка земляники. Рогов выпростал руку из кармана, приложил большой палец к папоротниковой лапе, подул на него, грея, проделал пятак-подглядыш, глянул в него. Пятак был мутным, непрозрачным, тогда водитель еще немного покрутил подушечкой пальца. Он был занят собой, Рогов, и совсем не обращал внимания на своего напарника, но, как Костылев чувствовал, одновременно довольно придирчиво следил за всем, что делал человек, сидящий рядом с ним, — ничего не пропускал, следил жестко, обостренно.
Костылев выжал сцепление, потянул торчок скорости на себя, прислушался к тому, как под полом кабины легко сдвинулись хорошо смазанные громоздкие шестерни, упрятанные в коробку, потом мягко надавил на педаль газа. КрАЗ взревел, отталкиваясь, и неуклюже поплыл по земле, над землей, под облаками и над облаками, под звездами, а потом и над самыми звездами; Костылев забыл про Рогова, словно тот, переместившись в другое измерение, перестал для него существовать, он начал чувствовать в себе распирающий счастливый азарт, сопровождающий особо удачные мероприятия.