Он вернулся домой в десятом часу, очень довольный проведенным днем.
“Пожалуй, и досмеемся до маленького романа! Мужу за шестьдесят, а она с темпераментом и, кажется, не настолько глупа, чтобы заинтересоваться здесь каким-нибудь чахоточным молодым человеком!” — думал Ракитин и весело усмехался, уверенный, что произвел на скучающую барыньку впечатление.
А тайная советница в то же время, между прочим, писала одной приятельнице в Петербурге:
“Думала, что Ракитин умнее. Он воображает себя неотразимым и с первого же визита принял аллюры ухаживателя, не понимая, что он немножко смешон со своим самомнением, брюшком, мешками под глазами и разговорами о любви… Вероятно, думает за мной ухаживать, рассчитывая на роман. Конечно, я с ним кокетничаю от скуки, и ты догадаешься, как не трудно влюбить этого “молодого человека под пятьдесят”. Но даже и это не интересно… Эти пятидесятилетние господа не в моем романе. Довольно и своего супруга, который, по крайней мере, влюблен издалека и не будет знать, что мой верный рыцарь приедет на неделю в Женеву, и мы проведем с ним прелестные дни. Право, молчаливые двадцатипятилетние рыцари куда интереснее самых умных стариков, как мой влюбленный, подозрительный и требовательный благоверный, вечно говорящий о святости долга… О, какая свинья!”
Ракитин вошел в комнату и присел на балконе. Он забыл об обещании навестить вечером Неволина и был в мечтательном настроении самоуверенного женолюба, как в комнату постучали.
Мечтательное настроение сразу исчезло, когда вошла Берта и сказала, что больной уже три раза посылал за ним.
— Очень просил зайти.
— Ему хуже?
— Нет… Как будто бодрее.
— Сиделка там?
— Как только вы ушли, она пришла.
— Скажите, что приду сию минуту!
Он докуривал папиросу, чтобы оттянуть минуту посещения. Но, внезапно почувствовавши стыд за свое равнодушие к умирающему, швырнул недокуренную папироску, порывисто поднялся с лонг-шеза и вышел из комнаты.
Комната Неволина, слабо освещенная лампой под темным абажуром, казалась еще мрачней. Запах лекарств и спертый воздух казались невыносимыми. И самый больной в полутьме казался еще неприятнее и страшнее с его мертвенным лицом и блестящими глазами.
Сиделка, с располагающим лицом, спокойная, без фальшивой подбадривающей улыбки, но и не мрачная, сидевшая в кресле, в отдалении от кровати, и коротавшая вечер за книгой, слегка поклонилась в ответ на поклон Ракитина и мягким, приятным голосом, низковатый тембр которого словно бы успокаивал, проговорила, обращаясь к Неволину:
— Вот и пришел monsieur Ракитин. А вы так волновались… Верно, раньше нельзя было…
И плотная, моложавая женщина взглянула на Ракитина — показалось ему — особенно серьезно, словно с упреком.
— Простите, Валерий Николаич… Раньше не мог… Встретил одного издателя и, понимаете…
Но Неволин, казалось, не слушал Ракитина.
И, перебивая его, счастливым, торжествующим и взволнованным голосом, проговорил:
— Послезавтра приедет… Выехала… Прочтите телеграмму… Срочная!
Ракитин подошел к столику, взял телеграмму и прочел:
“Телеграфирую с вокзала. Завтра буду около тебя, и скоро поправишься”.
Неволин не спускал глаз с Ракитина.
— Ну вот видите, Валерий Николаич… Можете спать отлично, — весело проговорил Ракитин. — И сразу глядите лучше, чем утром.
— Еще бы… Теперь я быстро стану поправляться…
Неволин не интересовался уже более, зачем Ракитин так долго не приходил и какого издателя он встретил.
Неволин начал было рассказывать, что он ел и с каким аппетитом ел бифштекс…
Но сиделка мягко остановила Неволина:
— Не говорите много… А то спать будете хуже…
— О, конечно… конечно! — весело подтвердил Ракитин. — Не буду… Слушаю вас, добрая мадам Дюфур… О, как вы терпеливы с таким капризным больным… И как все хорошо делаете…
— Привыкла! — просто ответила сиделка.
Ракитин сейчас же ушел.
На другой день Неволин получил телеграмму из Берлина. Прошел день, и телеграмма из Базеля: “Сегодня в полдень буду”.
Но Неволин уже не мог подняться с постели и уже не так волновался, как раньше. К приезду жены, казалось, был равнодушнее.
Он весь был полон мыслями о себе, о своем выздоровлении, в которое упорно верил, и какой-нибудь бульон или чай с вареньем, который вдруг требовал его капризный вкус, занимал Неволина гораздо более, чем ожидание любимой женщины.
Он уже был в том предсмертном эгоизме, когда венец творения больше всего обнаруживает в нем жалкого, цепляющегося за жизнь с тем ее счастьем, которое так примитивно и так мало отличается от счастья животного.
Сиделка была образцовая, и от нее больной был в восторге.
И он подумал еще утром, что жена едва ли сумеет за ним так ухаживать. Она не такая сильная, умелая, казалось, угадывающая его желания. И перед женой все-таки нельзя так раздражаться, как перед сиделкой.
Неволин особенно заботливо расчесал свою бороду, вычистил ногти, попросил вспрыснуть себя духами; сиделка переменила ему рубашку и надушила носовой платок.
Берта рано убрала комнату, поставила кровать для жены на том месте, где стояла прежде кровать Неволина, и к девяти часам на столике у кушетки уже стоял роскошный букет.
Эти заботы несколько развлекли больного. Он на несколько минут оживился и снова захотел встать.
Но сиделка уговорила его не вставать.
Он не протестовал. Он слушался сиделку, и казалось ему, что с таким уходом, как ее, он скорее окрепнет и встанет. Она как-то незаметно поддерживала его уверенность в этом, и он рассказывал ей, как он пойдет с женой до Шильона, а потом они будут гулять пешком.
— А пока я не встану… Ведь это недолго… не правда ли… Дня два-три?
— Вернэ говорил, что дня через три…
— Так уж вы останьтесь… День сидите здесь, а ночью, если понадобится, жена мне поможет.
— Не утомит ли это вашу жену? Она, пожалуй, не заснет ночь. Если хотите, я буду сидеть ночью в коридоре… И если вам нужно, вы только позвоните.
Неволин благодарил.
— А то бедная жена, в самом деле, изведется…
Около полудня Ракитин, прифранченный, с подстриженными волосами и бородкой, зашел к Неволину и спросил:
— Прикажете встретить Елену Александровну, Валерий Николаич?
— Хотел просить об этом… Вот не пускает меня добрая сиделка… встретить жену… Надеюсь, ее узнаете по портретам…
— Полагаю.
— Так вы предупредите ее, что я похудел… чтобы не взволновалась… Должно быть, она цветущая красавица… а я…
Неволин закашлялся и, когда припадок кашля прошел, раздражительно сказал сиделке:
— Я просил вас шоколада… Мне хочется чашку шоколада… А мне не дают… Дайте же мне поскорее!
XII
Еще бы не узнать по портретам этой необыкновенно привлекательной маленькой женщины, с большими усталыми глазами и роскошными, отливавшими золотом волосами под соломенной шляпой.
Действительно, в этом строгом, тоскливом и красивом лице было что-то, напоминающее мадонну.
Как только ее стройная, красивая фигура в светлой юбке и темной жакетке, открывавшей блузку и регат поверх свежего воротника, торопливо вышла из вагона, как к ней подошел Ракитин и изысканно-почтительно проговорил: