Когда я оторвался от своих воспоминаний, Васька уже рассказал биографию и теперь отвечал на вопросы. Его почему-то спросили, как он думает о своей жизни в будущем. Мне этот вопрос показался не только неуместным, но и нелепым. Спросил Мартынок.
— Это после войны, что ли? — удивился Васька. — Да пусть кончается скорей.
— А все же? — посмотрел на него председатель. — Теперь уже скоро, вон от Ростова и Краснодара погнали.
У Васьки отец погиб. Еще в прошлом году прислали похоронку. Мать работала здесь же, в полевой бригаде. Они зарывали на наших полях окопы. Дома две сестренки — семи и двенадцати лет. Хозяйничают сами. Он старший в семье. Уж не поэтому ли ему задали такой вопрос?
— Да как, — потер свой лоб Васька. — Как все — работать. Сестренок на ноги надо ставить. На механика учиться буду, а война кончится, может, еще куда…
— А в комсомол почему вступаешь? — спросил Гриша.
— Как почему? — не понял вопроса Васька. — У меня батя на войне… Потом, может, и меня в армию, вон уже приписное в военкомате выдали…
— Ну, до вас-то дело не дойдет, — вмешался опять Мартынок. — Еще двадцать пятый надо забрать, а там двадцать шестой еще…
— Ты, Кирюха, в своем госпитале трошки подотстал от жизни, — засмеялся бригадир. — Двадцать пятый уже весь мобилизовали, а двадцать шестой тоже шевелить начали. Вон Колька Хрулев, он рожденный в марте, так ему уже повестка — явиться с котелком.
— Так мы не кончим сегодня прием, — нетерпеливо постучал о стол Валькин карандаш, и Гриша, порывисто подавшись с табурета, предложил:
— Давайте голосовать.
Проголосовали единогласно, и Васька после поздравлений прошел на мое место, а я стал на его.
Моя биография оказалась тоже до обидного короткой, как и биография Васьки и Шурки, хотя я и пытался удлинить ее за счет «семейного положения». Чтобы мне меньше задавали вопросов, я сразу сказал об отце и старшем брате.
— Сейчас они на фронте, — закончил я свой рассказ. Немного помолчал и добавил: — Писем нет. От отца до самой бомбежки шли, а от брата последнее в мае было, скоро год…
— Ну, тогда живые они оба, — как-то неестественно бодро подхватил Дед. — Номер полевой почты у них сменился за это время — вот письма и не доходят, а нового вашего адреса они не знают. Вы на старую квартиру-то ездили? Может, туда письма идут?
— А чего ездить, там ничего нет. Ни дома, ни улицы…
— М-да, брат, — вздохнул Дед. — Теперь, Андрюха, у всех так. У меня вон самого невестка с внучкой… На Тракторном жили. Сын пока пишет, в каждом письме за них спрашивает. А я отписываю, что эвакуировались они, а сам знаю: не успели… А твои-то, Андрюха, живы. На войне ведь тоже не всех убивают…
Дед совсем сбил меня с толку. Гриша что-то спросил, а я не расслышал. Стою и думаю про отца и брата. Раз меня так уговаривают, наверное, и вправду их уже нет. Что тогда? Как жить? У моих друзей свои дома, а мы заняли какой-то разбитый, с сорванной крышей. А что, как вернутся хозяева? Хорошо, скоро лето, а придет зима? И тут же успокоил себя. К зиме-то война кончится, вон как турнули гитлеровцев.
— Ты чего молчишь? — тронул меня за рукав бригадир. — Гриша про учебу спрашивает. Имеешь ли планы какие?
— Думаю учиться, война вот кончится.
— Тебе в девятый? — подхватил Дед. — Вон с Гришей и катайте. Один в девятый, другой в десятый… — Он на секунду запнулся, потом уже не так бодро добавил: — Но прежде Гитлера надо прикончить.
— С Уставом и Программой знаком? — спросил Гриша.
— Знаком.
— Тогда голосуем.
Когда мы вышли из сырой и душной землянки, поднявшийся ветерок дружно разгонял туман, и на небе стали проступать звезды. Ужинать решили на дворе. Все, кроме Викулова, ждали нас. Мы знали, какая это была пытка — сидеть подле котла и ждать. И отойти от булькающей кашицы не заставишь себя, и ждать, пока тебе ее дадут, нет сил. Но даже маленький сын Оли Юрка сидел со всеми и ждал.
Сразу загремели алюминиевые миски и котелки. Я протянул Оле свой румынский котелок, напоминавший полоскательницу, только не круглую, а четырехугольную, и она щедро опрокинула в него полную поварешку уже загустевшего пшенного кондера.
— Комсомольцам по полной, с верхом! — весело приговаривала она, ловко шлепая кондер в подставленные посудины. — Можно и добавки!
Наше колхозное начальство и Гриша решили заночевать в бригаде, и кондер был сварен с расчетом и на них.
Дед, присаживаясь перед миской и оглаживая руками бородку, шутливо обронил:
— Эх, по такому-то случаю… — и выжидающе посмотрел в сторону бригадира.
— Раз начальство говорит: надо, мы, солдаты, должны сказать: есть! — прокряхтел Василий Афанасьевич и, достав из кармана ключ от своего сундучка, протянул его кашеварке: — Сходи, Олюша, там у меня растирание. По ночам нещадно хвораю, а берегу, вдруг какой случай. Да иди, разберешься. Там всего одна стоит.
— А почему это ты, бригадир, светомаскировку не соблюдаешь? — наигранно-сердито покосился Дед на крохотную, шестивольтовую лампочку, которую питал леченый и перелеченый аккумулятор — изобретение Халима Викулова.
— Э-э, брат, — хитро подмигнул бригадир, разливая разведенный спирт в кружки. — Он у нас, свет-то, ученый. Когда надо, сам тухнет.
— И когда не надо… — добавил Мартынок.
— Халим! — шумнул Дед в темноту. — Давай с нами. — И подтолкнул бригадира: — Что же ты, зови.
Василий Афанасьевич безнадежно махнул рукой и лениво позвал:
— Халим, давай, а то у нас кондер стынет…
— Я свой съел, — скрипнул простуженным голосом Халим.
— С нами, за урожай! — хитро сощурил глаза Дед.
— Посеять еще надо, — прохрипел Викулов.
— А-а! — нетерпеливо поднял свою кружку бригадир. — Пустое дело. Поехали…
Выпили и молча принялись за кондер. Только Оля задержала свою кружку, и лицо ее вдруг словно окаменело. Отвернулась, ладонью свободной руки вытерла глаза и прошептала:
— За Ивана Матвеевича, мужа мово… — И губы ее мелко задрожали.
— А ты чего же, секретарь? — повернулся Дед в нашу сторону. — Или комсомольцам не положено?
— Да нет, Николай Иванович, мы вот тут с ребятами уже за чай принялись. Да и что ж разорять вас.
— По доброму-то времени, — погрустнел Дед, — все не так надо. Праздник бы ребятам устроить по такому случаю.
— А сегодня и так ужин праздничный, — обиженно отозвался бригадир. — Ты думаешь, Николай Иванович, кондер мы каждый день здесь едим? А в этот почти полбутылки постного масла Оля вбухала.
— Ничего я не думаю, Василий, знаю все лучше тебя, а хочется ребят отметить. Им бы с тетрадками, книжками… а они вот здесь…
И вдруг, вскинув голову, резко выкрикнул:
— Валюша, а Валюша, скажи мне как комсомольский секретарь и колхозный бухгалтер, можем ли мы хлопцам по литру молока в день выдавать?
— Как секретарь скажу, Николай Иванович, давно надо, — бойко ответила Валька, — а вот как бухгалтер…
— Ну, хоть завтра-то, — прервал ее Дед, — мы сможем этим орлам по литру?
— Тогда придется кому-то меньше выписать, — вздохнула Валька, — у огородников срежем.
— Опять у огородников, — простонал, как от зубной боли, Дед. — Мне уже там нельзя показываться. Ну, да черт с ними! Они небось уже редиску первую трескают, а в кладовую только лук зеленый сдают. Режь!
Покончив с чаем, а вернее, с кипятком, заваренным сильно пережаренным и потолченным в ступе ячменем (и конечно, без сахара), мы побрели к землянке. Гриша поднял свои костыли, о чем-то пошептался с Николаем Ивановичем — видно, договорился, когда он завтра уедет из бригады, — и легко попрыгал за нами.
— Давайте ляжем на дворе? — предложил я, надеясь, что не все ребята согласятся и тогда мы с Васькой сможем поговорить с Гришей.
Появление Гриши всегда было праздником. Мы ждали его, как ждут самого дорогого человека. И хотя он почти наш ровесник (Васька младше его только на два года, а я — на три), для нас Гриша был личностью особой. У него были ордена Отечественной войны I степени и Красного Знамени — не на ленточке, а на винте.