«Потому что люблю, Грейнджер. Усекла?—ты изучал мое лицо серостью своих прекрасных глаз, ища такую нужную тебе реакцию.
—Усекла, — я шумно выдохнула, пытаясь унять бешено колотящееся сердце. В слизеринских ледяных подземельях кроме нас никого не было, все ушли на ужин, поэтому я не боялась находиться здесь, в спальне, впитывая силу мужских рук, держащих меня сейчас в кольце своих крепких объятий.
—И я, — как-будто со стороны я услышала свой собственный голос, прошелестевший тихо-тихо, невесомой дымкой осевший на зелено-серебряное убранство комнаты. Услышала и мгновенно ощутила, как от сказанного зашлось в испуге сердце. Но испугалась я не своих чувств, ведь я бы скорее засомневалась в своём имени, чем в любви к тебе. Я испугалась впервые произнесённых мной таких-важных-для-тебя-слов, того, что впервые ответила на твое признание, что впервые по-настоящему доверилась. Я верила тебе, верила несмотря ни на что и вопреки всему, но признание в любви для меня почему-то было последней границей доверия. Может и глупо, но каждый раз, умирая от нежности и с трудом сдерживая рвущиеся наружу эти три слова, я в то же время умирала от необъяснимого страха переступить последнюю черту, стать слишком слабой, оказаться в уязвимом положении. И лишь сейчас, почти произнеся заветные слова, умница Грейнджер поняла, какой была дурой. Ты же открывался мне снова и снова, не боялся утерять в моих глазах свое хваленое высокомерие и презрение к простому люду, не боялся показать другую сторону себя. И, открывшись, все время ждал того же от глупой меня, эгоистично думающей только о своих страхах, а не о твоих чувствах, признать которые тебе было так невыносимо сложно. Но вот выдуманная мной черта стёрта, смазана, а ниточка, до этого державшая наши души на крошечном расстоянии друг от друга, порвана. Она лопнула с оглушительным треском, взорвалась мириадами ярчайших звёзд и с размаху впечатала меня в тебя, так, что в одно мгновение мы стали чем-то единым. Единым целым. Как-будто так было всегда.
Ты напрягся, но не смог побороть в себе желание передразнить:
—Что «и я», Грейнджер? Хочешь признаться в любви, делай это по взрослому, тебе не пять лет, — ты усмехнулся, и разомкнув пальцы, сцепленные за моей спиной, поднял руку и осторожно коснулся большим пальцем моей нижней губы, переведя взгляд на неё.
—И я..., —я запнулась, — и я люблю тебя, Драко. Слова вдруг дались неожиданно легко и показались самыми правильными, что я когда-либо произносила.
Ты опять усмехнулся и взглянул на меня с невероятной нежностью, пробившей себе путь наверх сквозь ледяную корку глаз:
—Знаю, Грейнджер, знаю. Даже если бы и не говорила, все равно знаю. А следом твои губы накрыли мои в одновременно ласковом и требовательно-страстном поцелуе, не оставляя в голове никаких мыслей, кроме той, что билась о стенки черепа пойманной птицей: Хочу. Навсегда. Чтобы. Так.»
Поэтому что я могла сказать тебе, мой милый Рон? Что люблю, да, люблю до безумия нашего врага, бывшего Пожирателя-Смерти, обладателя Метки, наследника так ненавидимых и презираемых всеми нами Малфоев, хорька, как называл его ты, мой милый Гарри, самого опасного слизеринца, чистокровного мага, втаптывающего магглов в грязь (и меня в том числе до недавних пор). Мне сказать вам это? Или может быть то, что для меня теперь он самый надежный, самый сильный, смелый, верный и умный мужчина в мире, как бы избито это не звучало? Пусть у тебя много недостатков, от которых не избавиться, да и не нужно, я ведь принимаю тебя таким, какой ты есть, со всей этой напускной грубостью, жестокостью, аристократическими замашками, ехидством и сарказмом. И, конечно, с