— Не рвись, не рвись веслами-то, коротенько кунай, коротенько…
Уже через пять минут плечи у Перегудова начинают каменеть и пальцы, крепко обхватившие гладкую рукоять весла, затекают. Он старается грести ровно, глубоко и сильно, но весло часто срывается, чиркая по волне и бестолково брызгая холодной водой. Когда лодка добирается до первой сетки, Перегудова от напряжения начинает потихоньку трясти. Утирая мокрый лоб, он прерывисто дышит, но еще улыбается и говорит, стукнув ребром ладони по борту:
— От и тяжеленная чертяка.
— Держи нос вдоль сетки, так-так-так. — Перегибаясь через борт, старик цепко хватает поплавь и ровно, размеренно вытягивает снасть. — Держи, держи нос, только держи, не греби…
Пахнет водорослями и свежей рыбой. Тяжелая сетка с бьющейся в ней серебристой зельдью скоро заполняет широкое днище лодки, а Нефедыч все тянет и тянет сети, мокрый ворох их все растет и растет. Наконец мелькает край сети и груз на веревке. Можно плыть назад. Но тяжело осевшая лодка, кажется, вовсе не движется, хотя Перегудов сереет от напряжения лицом. Он оборачивается, находит взглядом костерок на берегу, и ему кажется, что до него грести еще тысячу верст — так тонок и мал его голубоватый скрученный дым. Теперь уже деревенеет вся спина, будто надломленная в пояснице, ладони саднят, а лицо горит непрестанно и жарко.
— Легше, легше, отдохни чуток, — уговаривает его Нефедыч.
Но Перегудов упрямо гребет и гребет, уже ничего не чувствуя и ничего не слыша, гребет в каком-то отупении, думая только об одном, что надо обязательно выгрести.
Когда лодка с разбега скребется днищем о песок, Сумароков и Коля подхватывают ее за борта и тянут на берег.
— Ну ты даешь, — говорит Сумароков Перегудову, — прешь, как дизель.
Тот едва переваливается через борт и шатаясь идет к костру. В висках у него стучит, а перед глазами плавают коричневые с золотисто-зелеными ободками мушки. Он тяжело садится на камень и смотрит, как внизу Коля, Сумароков и Нефедыч разбирают сети, выпутывая из них зельдь.
— На камне не сиди, — говорит моторист Володя, — геморрой поймаешь, — и сует под Перегудова телогрейку.
Перегудов бурчит что-то вроде того, что все это ерунда, но от телогрейки не отказывается. Он достает папиросу — хочется курить, а рот полон клейкой слюны, которую никак не сплюнуть.
— Вовка, — говорит Семяшкии, подходя к мотористу, — йоду принеси. Вон у него все ладони в кровянке.
— Ниче… — отнекивается Перегудов.
— Кой ниче, дура, — незло поправляет Семяшкин, — все руки стер. Дай-кось… — и мажет ему ладони йодом.
Перегудов кривит губы, потом, подождав, пока подсохнет сукровица, осторожно прячет руки под мышки и опять идет к лодке. Рыбу уже выбрали, распутанные сети сушатся на вешалах, и он хочет опять залезть в лодку, но Нефедыч останавливает его:
— Спасибо, спасибо, милок, отдыхай! Наломался с непривычки, чай… Мы с Леней вон сходим. Сходим, Лепя?
Семяшкин, раскорячившись, упирается в лодку плечом, сталкивает ее и уже на ходу переваливается через борт. Старики усаживаются рядом и, попеременно опуская весла в фиолетовую воду, гребут легко и о чем-то весело переговариваются — их голоса далеко слышны над водой.
Две ходки они сделали без всякого напряжения, потом еще выбирали из сетей рыбу, носили ее ведрами под навес, ссыпали в высокие деревянные кадушки и развешивали на ветру сети. А после этого все вместе ели прямо из ведра разварившихся нешкереных, нежно жирных зельдей, черпали деревянными ложками густую, как студень, юшку.
Когда стали прощаться, Нефедыч приволок ведро свежих зельдей.
— Гостинец вам, — подал перегнувшемуся с "Люра" Семяшкину.
Все почему-то посмотрели на Перегудова, но тот собирался в это время закуривать и отвернулся, хоть ветер дул не с берега, а с реки.
Дуня, ягодка моя
Дед Мелешка живет в старом татарском доме. Крыша дома покрыта красной черепицей, напоминающей по форме половинки кувшинов. Посреди дома аккуратно выложенный камнем и обмазанный глиной очаг, на котором когда-то варили себе конину потомки Чингисхана. Для деда Мелешки очаг — пустое место, в которое он бросает выкуренные "козьи ножки". Дом делится на женскую половину и мужскую. В мужской живет сам дед Мелешка, а в женской — его жена, бабка Ира. Сад у деда Мелешки огромный и занят исключительно вишней и помидорами. Теплой крымской зимой дед Мелешка ползает по грядкам, весь вымазанный черноземом, кряхтит, жалуясь на поясницу, и тихо матерится про себя, но ни один кустик рассады не сломает и не помнет. И уже весной, наняв грузовик, везет продавать первые помидоры в Симферополь. Помидоры расхватываются отдыхающими в один день, и назад дед Мелешка везет целый чемодан мятых трешниц, пятерок, червонцев. Вишню дед не продает, из вишни он делает вино, которое пьет каждый день графинами: один графин к завтраку, один к ужину и один в обед. Пить из других сосудов дед Мелешка не может.