Папа не ответил.
— Ну скажи, скажи. Ты отдаешь отчет в своих поступках? Куда ты дел эту несчастную монету?
— Она у моего друга, нумизмата, — сослался па уже известные данные папа.
— У того же, кому ты отнес материал?
Раздался грохот. Антон вздрогнул, но сообразил: упала мамина книга.
Какое-то время они молчали. Поскрипывали стулья, сопел отец.
— Пойми, неприятности бывают у всех, — зашептала мама мягче, так она увещевала Антона, если не хотела, чтоб он на нее обиделся. — Бывают и проходят. Все дело в том, как ты сам к ним относишься. Если мужественно — они отступают. Если ни поддаешься — они подчинят. То, что с тобой происходит, — страшно. Одумайся. Тебя с удовольствием возьмут в любой коллектив.
Ее бормотание сменили неясные звуки, затем превратившиеся во всхлипывания. Папина тень отклонилась, и стало видно, что мамина вздрагивает.
— Ты обманываешь всех. Всех. Даже собственного ребенка.
Жалость к маме захлестывала. Сердце колотилось гулко, как после бега на уроках физкультуры. Странно, родители но слышали этого стука.
— Ведь ты не сможешь остановиться Ты уже не можешь остановиться.
— Господи, — неожиданно ясным, с едва заметной хрипотцой голосом произнес папа. — Господи, ну раз я вру, значит, это лучше, чем сказать правду.
Антон замер. Вероятно, он что-то не так услышал. «Раз я вру, значит, это лучше, чем сказать правду»? Да, скорее всего, он не так понял. Или папа неверно выразился? Он, наверно, вот что имел в виду: «Неужели ты думаешь, врать лучше, чем сказать правду?»
— Я уйду, — решительно сказала мама. — Я не пугаю тебя.
— Куда? — засмеялся отец.
— Ты прав. У меня в этом городе никого нет. Я уеду. Уеду к родным.
Папа зарычал, как зверь, но это он откашливался.
— Ты не был там, — шепотом закричала мама.
— Лида, — сказал папа. — Все отвратительно. Я верил этим людям. И я отвратителен теперь сам себе. Мне не нужен другой коллектив. Я сам себе не нужен.
С грохотом полетел стул. Выходи, папа ударился плечом о косяк. В закутке щелкнул выключатель. Под дверью загорелась щелочка света.
— Антон, ты спишь? — спросила мама.
Он не ответил.
СРЕДА
Мама разбудила его, накормила завтраком. Пока оп ел, сидела напротив и, зябко кутаясь в старенький шерстяной платок, ласково улыбалась.
Антон исподтишка к ней приглядывался, изучал ее бледное лицо, словно бы истончившиеся за ночь губы и брови.
Работал репродуктор.
— Большой успех советских артистов в Бухаресте, — объявлял диктор и вел рассказ об удачных гастролях балета Большого театра.
Мама помогла Антону надеть пальто. Папиных вещей на вешалке не было. Но за дверью в мастерскую Антон различил неясные звуки движения.
Светило солнышко, и небо расчистилось, стало ровно голубым. Если бы не желтые листья на деревьях и под ногами, можно было подумать: вернулось лето.
Пашка караулил его возле класса.
— Я вчера тоже монету нашел! — бросился он к Антону. — Сразу после тебя. А потом появился какой-то мужик и стал просить ее продать. Знаешь, сколько давал? Двадцать пять рублей!
— Продал? — спросил Антон.
— Не-а. Но сегодня опять пойду. Вдруг повезет? Я бы тогда одну загнал, а одну себе оставил.
Была арифметика, потом родная речь.
— Зря ты на меня злишься, — пробовала восстановить с ним отношения Лырская. — Как раз в тот день родители с утра белок отдали. Я же тебе говорила, они им надоели.
Антон не отвечал.
Митя Орлов ловил его взгляд. Антон это видел и специально не смотрел в его сторону.
Перед пением Митя подошел к нему.
— Слушай, — Митя говорил неуверенно. — Я разыскал одну книгу… Ну, по тому вопросу, который мы вчера обсуждали.
Антон его остановил. И прибавил, заметив, как Митя огорчился:
— Не обижайся.
На уроке пения каждый вытворял, что хотел. Любовь Максимовна чем только их не усмиряла. И угрозами, что пригласит директора, а сама уйдет немедленно. И сладкими речами о том, какие они хорошие и воспитанные. Она была пожилая, лицо густо пудрила, а голос сохранила звонкий, почти девчоночий.
Никто ее не слушал. Миронов скакал по залу, Михеев мычал, не открывая рта, — уличить в этом невозможно. Примерные ученики сбились в кучку вокруг дребезжащего, не то что у дедушки, пианино.
— А ну-ка, песню нам пропой, веселый ветер! — задорно запевала Любовь Максимовна.
— Веселый ветер, веселый ветер, — гундосил, криво разевая рот, Алеша Попович и был похож не то на упрямого ослика, не то на ворону, которая по глупости выронила кусочек сыру.
Любовь Максимовна, видно, выбилась ил сил и урок закончила раньше положенного. Строем повела их в раздевалку. Тут они не галдели: на шум мог выйти кто-нибудь из учителей и вернуть назад — чтоб, как положено, ждали звонка. Пашка но терял надежды его уговорить.
— Пойдем. Я тебе лопату достану.
— Неохота, — отбрыкивался Антон.
Выйдя на крылечко, он увидел папу. Тот стоял у ворот. Желтый китайский плащ распахнут, на ветру свободно болтаются концы красноватого шарфа. Ветер ерошил белесые папины волосы. Папа щурился, поглядывая на солнце.
Заметив Антона, помахал ему свернутой в трубочку газетой и пошел навстречу.
— Как учеба?
— Все в порядке, — ответил Антон.
— Чего такой невеселый?
Антон отвел глаза в сторону,
— А ты чего пришел?
— Я? Так просто. Пойдем, погуляем?
Он был выбрит. И улыбался, как всегда, немного застенчиво. Вчерашнего запаха Антон почти не улавливал.
Михеев остановился в сторонке и глядел па них во все глаза. Не понимал: если на тебя не обращают внимания, нужно пройти мимо. Пришлось их познакомить.
— Это мой папа. А это Павлик Михеев.
— Очень рад, — папа протянул Пашке руку.
Другие ребята тоже замедлили шаги и с любопытством на них смотрели. Антону это было приятно, он испытывал гордость все-таки папа у пего видный, красивый, но одновременно их интерес сковывался неловкостью.
— Пойдем отсюда, — позвал он.
Очутились в переулке. Михеев отстал.
— А куда? — спросил папа.
Антон пожал плечами.
— Значит, в зоомагазин. Давай портфель. Давай, давай!
Они шли, но торопясь, по теневой стороне. Антон стеснялся на папу смотреть. Вчера грубил и сегодня дулся. А папа, оказывается, собирался выполнить свои обещания.
— Отгадай загадку, — старался он разговорить Антона. — Только слушай внимательно. Отец с сыном, да отец с сыном. Сколько всего людей?
Ответ был ясен, чего же проще — сложить два и два, но Антон опасался подвоха. И не напрасно.
— А ты посчитай. Отец с сыном. Ну, как я с дедушкой. Двое, да? И еще отец с сыном. Как мы с тобой. Сколько всего?
— Трое!
Кленовые листья расползались из-под ног, будто желтые черепашки. Папа остановился.
— Как мне жаль наступать на них! Они никогда уже не оживут. Они теперь никому не нужны…
На фоне голубого неба покачивались черные каракули ветвей.
— Осень… — продолжал папа. — Это всегда прощание. С летом, с теплом, с какой-то частью жизни. Скоро у тебя, Антон, день рождения. Десять лет ты уже прожил и, значит, проводил десять вот таких осенних превращений. Тише! Вслушайся. Ты не улавливаешь в шуме ветра мелодии расставания?
Антон не совсем его понимал, но чувствовал; дело не в словах. Они, как и музыка Дормидонтова, прорывались не сами по себе, а вынося наружу тяжесть и печаль, облегчая душу.
— Мягкий ветер, — шептал папа. — А? Какой мягкий! Вокруг его ног желтые и красные листья устроили веселый хоровод.
По сравнению с воскресеньем, темных личностей возле магазина убавилось. И товар они предлагали неинтересный — скаляров, гуппи с длинными шлейфами плавников…
Внезапно непонятно откуда перед ними вырос мужчина в телогрейке и достал из-за пазухи банку, в которой рубиново-красному меченосцу-самцу пришлось выгнуть меч по окружности дна, настолько ему было тесно. Самочка же помещалась свободно. Рыбки очень подходили друг к другу, образцово крупные, яркие, сильные. Загляденье!