Прочитав, отец посмотрел на меня с любопытством.
— Неплохо, — сказал он.
— Что — неплохо?
— Да все, пожалуй. И язык и стиль…
— Но? — спросил я, уже в то время как бы понимая, что обязательно должно быть какое-то «но», и все-таки надеясь пожать успех хотя бы в скромных семейных масштабах.
— Да можно бы, пожалуй, и без «но», — сказал отец, поглядывая на меня теперь уже с сомнением, словно не решив, стоит ли продолжать. — Однако если ты настаиваешь…
В глубине души я ни на чем таком не настаивал и вполне обошелся бы без всяких «но», но кто и когда в этом признавался?
— Однако если ты настаиваешь, — повторил отец, — то объясни мне, что нового, сравнительно со всем прежним, сказал ты своим мемуаром?
Да, именно от него я впервые услышал это так непривычно для меня прозвучавшее в единственном числе слово.
— А что тут может быть новое? — сдержанно раздражился я, а он посмотрел на сей раз удивленно и холодновато. Однако ответил:
— Взгляд, подход, оценка. З а ч е м ты это написал?
— Не слишком ли ты многого от мальчика хочешь? — не согласилась с отцом тетка. — Да и нужно ли все это? Пусть учится, пробует. А ты — «взгляд, подход, оценка»… Так уж сразу. Еще успеет шею себе свернуть.
Она, помнится, вязала. Пристрастилась совсем недавно и неожиданно для всех нас (вязание н е в я з а л о с ь с ней, каламбурил отец), но именно пристрастилась, отдалась новому занятию запойно, так с нею бывало всегда и во всем — от работы до курения. На этот раз был, правда, и некоторый вызов, демонстрация: за спицы взялась, когда пришлось уйти на пенсию.
А дальше разговор пошел, как это часто бывало у нас в доме, бог знает о чем — отнюдь не только о моем «мемуаре» и даже не только о занятиях историей. Наступили времена, когда можно было приводить примеры из сравнительно недавнего для них, взрослых, прошлого. Да, собственно, даже нельзя было обойтись без них, настолько всех потрясли события после смерти Сталина. Говорили отец с теткой. Мама, по обыкновению, молча занималась хозяйственными делами. В тот раз, кажется, гладила.
Вспоминали шумные, с оргвыводами, поношениями, рубкой голов и крушением судеб переоценки чего-то — то ли вопроса о происхождении славян, то ли значения кавказской войны под водительством Шамиля, то ли чего-то еще. В разговоре мелькнула фамилия молодого местного историка, который после такой дискуссии (довоенный еще случай; а темой дискуссии был этногенез скифов) покончил с собой. «Как? Почему?» — не мог понять я. «Господи! — сказала тетка. — Да его же обвинили во вредительстве!» «То есть как? Ну и что?» — дергался я.
Потом перекинулись на кампанию за внедрение мичуринской биологии. Она обернулась в наших краях массовой вырубкой кипарисов («Как? Зачем?») и директивным насаждением цитрусовых, которые упрямо и злостно вымерзали. И смех и грех: на этой кампании, оказывается, выплыл, стал лауреатом и доктором один наш знакомый и чуть не погиб другой, занимавшийся генетикой, а потому причисленный к вейсманистам-морганистам…
Не были забыты дискуссии в языкознании, врачебные дела и оценки кибернетики как буржуазной лженауки. И опять я ничего не мог понять: «Как? Не может быть!»
Кончилось тем, что мама не выдержала: «Может, хватит на сегодня?» Это была крайняя степень ее протеста, но если он возникал, то пренебрегать не стоило. «Хватит» относилось не к мужу и золовке — пусть себе говорят, что хотят, в их разговоры она никогда не влезала. Все ее мысли, заботы и тревоги были о мальчике (как мне это понятно т е п е р ь!), а на него «жалко было смотреть».
Я между тем скоро забыл этот разговор. (Утро несло свои сложнейшие проблемы. Накануне мне было сказано, чтобы я «отвалил» от Любочки Якустиди, иначе-де повыдергивают ноги и спички вставят. Пренебрегать этим было нельзя, предупреждение делали серьезные ребята, но и отступиться невозможно. При одном воспоминании о том, как она учила меня целоваться — в первый момент губы после купания были прохладны и солоны, а потом простодушно позволила залезть дрожащей рукой под кофточку, бросало в жар…) Вернее, мне казалось, что я забыл, на самом же деле разговор где-то отложился — так бывает в детстве. Жизнь не стала казаться после него хуже, чем она есть, но был сделан шаг к пониманию того, как она сложна, противоречива и непредсказуема, что легких путей в ней нет. Не понимание даже, а предчувствие. Понимание приходит потом, когда мы взрослеем.