Ах, как он говорил об этой «двуединой» любви! Ему виделось нечто, чему под силу выразить все, буквально все. Малый искал в математике способ передачи божественной красоты и силы человеческого духа более совершенный, чистый и всеобъемлющий, чем что бы то ни было — даже музыка. Потому что сама музыка в конце концов сводится ведь к числам, к математике!..
Далее его мысль делала неуловимый для меня вольт, и мы снова ныряли в ставшую за эти дни столь близкой для нас античность.
…Итак, движения небесных тел, равно как и музыка, сведены к числовым отношениям. При этом тела, двигаясь, издают звуки, подобно камню, который раскручивают на веревке. Чем быстрее движется тело, тем выше звук. А все вместе небесные тела в своем движении рождают гармоническое созвучие — «музыку сфер», которую мы не замечаем и не слышим лишь потому, что привыкли к ней с рождения, как не слышим, большей частью не замечаем биения собственного сердца. Но вычислить, но разложить на числа эту «музыку сфер», подобно всякой гармонии, можно! А это значит — с л ы ш а т ь ее, как слышит музыкант, не прикасаясь к инструменту, только мысленно воспроизводя мелодию или просто смотря в ноты. И пытались вычислять.
Какой наив! Но какой м и л ы й наив. Вполне, наверное, согласный с тогдашним представлением о математике и мироздании. Сейчас мы, видимо, понимаем их по-другому, но значит ли это, что никакой гармонии вообще нет?! А может, мы просто утратили, потеряли ее, растрясли, как груз, в немыслимо долгом и протяженном пути?
Парень ринулся в математику в поисках гармонии и красоты, но, как показалось мне, и не без амбиций.
Упаси бог, я по этому поводу вовсе не брюзжу. Когда же и быть амбициям, дерзости, как не в молодости. Особенно в этой науке, которой так по сердцу молодые, которая беспрерывно жует их и выплевывает. Это в зрелые годы и амбиции и дерзость неприличны, смешны, потому что к зрелым годам им пора бы переплавиться в уверенность и мудрость, а что касается мальчишек, то исполать вам — дерзайте.
И вот после нескольких лет — так я, во всяком случае, понял — жестокий удар, едва ли не полное разочарование. Оказалось, что истинной, и притом высшей, гармонии здесь нет, все настолько зыбко и противоречиво, что даже единой математики не существует. Она вполне уподобилась философии и религии, где разные школы и вероучения воюют друг с другом.
Парень говорил об этом едва ли не с обидой, более того — с желчью. Как о любимой женщине, ангельском создании, мыслями о котором ты только и жил, а она оказалась шлюхой.
Он как бы жаловался: до чего дошло — закон исключенного третьего не признается! И смех и грех — судьба этого закона волновала его так, будто вместе с ним рушился мир. Подумать только: отвергается закон исключенного третьего! Поднапрягшись, я попытался вспомнить этот великий закон, но от прослушанного более двадцати лет назад куцего курса логики в голове ничего не осталось.
Мелькнула было мысль: мне бы ваши заботы, но я тут же устыдился — парень явно страдал. Хотя, с другой стороны, не он ли вчера вместе со всеми дурачился, запуская змея, и даже нарисовал на нем некий похожий на иероглиф символ. Я спросил, что это означает, и он сказал: «Алеф». С таким же успехом можно было произнести любое другое неизвестное мне слово — название, скажем, какого-нибудь жука на языке индейцев гуарани. Ничего не поняв и не уловив насмешки, я простодушно переспросил: «Что-что?» «Один из элементов теории множеств», — ответил он, едва улыбаясь.
И до меня наконец дошло. Что-то часто мы стали последнее время ухмыляться, улыбаться и гораздо реже прежнего просто смеяться, от души хохотать… Ну-ну, подумал я, валяй. Ничто не ново под луной, в том числе и такая вот примитивная манера самоутверждаться. Однако если вчера он был горд принадлежностью к замечательному клану, то сегодня костерил его почем зря.
«Вы не представляете, — говорил он, — что у нас происходит. Логицисты, формалисты, интуиционисты и разные прочие… Зарылись каждый в свою нору и интересуются только диссертациями и публикациями. Можете представить себе электростанцию, которая работает только для того, чтобы освещать саму себя? Каждый старается придумать себе головоломку и потом всю жизнь играется с нею».
«Но дважды два — по-прежнему четыре», — говорил я.
Самое забавное было то, что я, человек, ничего не смыслящий в математике, пытался защищать ее. А может, не ее, а его? И не защищать, а просто успокоить?
Да, но и он, этот парень, защищал от меня мною же сочиненные стихи. Разве не смешно?