— Я вас не познакомила, — сказала она. — Это Елизавета Степановна, наш художник.
— Уже бывший.
— Но собирается приехать и в будущем году.
— До него дожить надо.
— Вам не идет ваше имя, — сказал Пастухов.
Она будто и не удивилась, спросила только:
— А какое же идет?
— Дама Треф.
Она рассмеялась и вспомнила, видимо, разговор в кают-компании:
— Вот оно что… А как вы назвали Нику?
— Никак. Просто Восторженной Барышней.
И опять вмешалась Зоя:
— …А это мой друг. С детства. Саня. Александр Николаевич.
— А Нику назвали — Никак… Ничего-то вы, друг детства, не понимаете…
Не стоило так думать, но Пастухов, усмехнувшись, подумал: «Разговорчивая дама. Не в масть. Даме Треф более к лицу быть молчаливой». Впрочем, понимал, что дал ей повод вести себя с ним так.
— А «крымский парадокс» не состоялся… — Зоя сказала это скорее всего, чтобы увести разговор от колкостей, но Пастухов тут же отозвался:
— То есть?
— Никакого парадокса нет. Все объясняется, и очень просто. Не было здесь античных греков. Нечего им здесь было делать. Они селились, где удобно торговать, а здесь были лесные чащи, овраги, ущелья и никаких дорог.
— А как же «торжище Партениты»? — спросил Пастухов.
— Ты, я вижу, готовился к разговору…
— Нет, ей-богу, нет. — Он будто оправдывался перед Зоей, хотя никакой нужды в этом не было. — Даже не посмотрел толком тети Женины бумаги.
— А где они, кстати?
— Здесь, у мамы.
Елизавета Степановна — Дама Треф шла рядом, то ли слушая, то ли не слушая, и бог, казалось бы, с ней — пусть идет, но Пастухов обратился к ней, объясняя, что «торжищем Партениты» издревле называли вот этот светящийся сейчас внизу электрическими огнями поселок. Просто Партенитом он стал-де потом, а до этого был «торжищем Партениты», и это отмечено в источниках.
— Как звучит, а? «Торжище Партениты»… Тете Жене название казалось неслучайным.
Пастухов говорил горячо, взволнованно и сам это чувствовал…
— Значит, было здесь торжище, а ты говоришь, нечего им тут делать. — Теперь он обращался к Зое. — А рядом — вспомни — был Б о л ь ш о й М а я к… И сам характер здешних бухточек вполне предполагает гавань… Ну что же ты молчишь?
Зоя казалась (да, пожалуй, и была) суховатым, сдержанным человеком. Такие вспышки, как недавняя, когда она стала читать стихи, не были ей свойственны, но сейчас она рассмеялась.
— По-моему, Елизавета Степановна права. Ты поторопился прощаться с молодостью.
— Это еще что? — сделал вид, что осердился, Пастухов. — Уж не хочешь ли ты сказать…
— Хочу. Хочу сказать, что молодость не так плоха, чтобы спешить с нею расставаться.
— Но вспомни, — сказал, напустив на себя важность и даже остановившись, Пастухов: — «В пору седьмицы шестой укрепляется разум у мужа, и необдуманных дел он уж не хочет свершать…»
Он даже подчеркивал цезуру движением руки.
— Шестая седьмица — это сколько же? Шестью семь — сорок два, а тебе и сорока нет…
— Ладно, не развенчивай меня в глазах…
— Дамы Треф?
— Теперь уже и не знаю. Елизавета Степановна поглядывает совсем как пиковая дама.
Это была неправда. Она смотрела на него с любопытством. И даже сама вступила в разговор.
— Александр Николаевич говорил так горячо, что мне захотелось узнать, кто же прав. И может ли это иметь отношение к нашим раскопкам.
Зоя ответила с видимой неохотой:
— Название «Партенит» действительно связывали с херсонесской Девой. Соблазнительно. Как бы лежит на поверхности. Но христианская Богородица тоже ведь д е в а. Саня говорил об источнике, но он не такой уж и давний, этот источник. И там сказано, что Партенит — ныне местечко, находящееся на левой стороне Аю-Дага, — вероятно, получил свое название от храма, бывшего на этом месте и посвященного Деве Марии… Так что возможен и такой вариант.
Однако оставшись с Пастуховым вдвоем в кают-компании, Зоя опять стала другой. По-девчоночьи, по-сестрински, как младшая, глядя на него, она спросила с любопытством, но и насмешливо:
— Понравилась?
И будто не было двадцати пяти лет — господи! четверти века уже — с тех пор, когда она последний раз глядела на него так и пыталась при этом, заглядывая через плечо, прочитать записку от Любочки Якустиди, которую сама же и принесла ему. Но они прошли, эти четверть века, и уже нельзя было просто шлепнуть ее вместо ответа или дернуть за нос (и впрямь несколько длинноватый), поэтому он спросил, напустив на себя непонимание, вполне лицемерно: