Ничто из этого не имело смысла, а навязчивые мечты отказывались заканчиваться.
Поэтому, когда Шеридан подняла ладонь к моему лицу и попыталась поцеловать, словно этот момент что-то для меня значил, я сорвался.
Тогда я перевернул ее на живот и взял сзади, прижав лицо к подушке, чтобы мне не пришлось смотреть в эти сияющие, полные надежды, невинные глаза. Глаза, которые должны принадлежать белому воротничку, мечтающему купить дом в пригороде и завести с ней семью, чтобы они могли увешать свои стены идеальными портретами двух с половиной детей, а не избалованному богатенькому ребёнку с сердцем из угля…
На мгновение я представляю Шеридан женой и матерью. Обожаемой. Добросердечной. Любящей и верной. Я представляю, как она лечит ободранные коленки, читает сказки на ночь, проверяет, нет ли температуры, и вытирает слёзы.
Моя грудь горит от давно забытых эмоций, которые я загоняю в глубины души, туда, где им самое место. И голос, который напоминает, что обо мне никто и никогда не проливал слёзы, не беспокоился и лишь забивал. Я говорю этому голосу заткнуться на хрен.
Даже если бы мы не были теми, кто мы есть, даже если бы у нас не было запутанного прошлого, даже если бы вселенная не сговорилась разлучить нас на всю жизнь, я все равно не был бы подходящим для неё парнем.
В конце концов, Шеридан заслуживает мужчину, который сможет ее любить. И поскольку я не могу дать ей то, чего сам никогда не получал…то я никогда не смогу быть этим мужчиной.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ
ШЕРИДАН
— Ты помнишь ту няню, которая была у нас тогда? Кару какую-то? — спрашиваю я папу за ужином на следующий день.
Он не вздрагивает. Не моргает. Не реагирует.
— Ах, да. Кара Тиндалл, — говорит мама. Она выпрямляется на своем стуле. — Я хорошо ее помню. Очень милая девушка. Немного непутевая. Но очень добрая.
— Интересно, чем она занимается сейчас? — спрашиваю я.
Папа делает глоток воды со льдом, прежде чем наколоть вилкой кусок тушеного мяса.
— Последнее, что я слышал, она занималась юридической практикой в центре города.
— О, ты шутишь, — мама звучит слишком восторженно, что разбивает мне сердце. — Рада за нее. Знаешь, я беспокоилась о ней какое-то время. Кара всегда казалась такой потерянной. Так хотела стать частью нашей семьи. Ее жизнь дома была не самой лучшей.
Мой отец кивает.
— Шансы определенно были против нее.
— Мы должны связаться с ней, — говорю я. — Может, пригласить ее как-нибудь на ужин? Пообщаться немного?
Папа бросает на меня любопытный взгляд.
— С чего это ты, малыш? Ты не упоминала ее имя в течение десяти лет, а теперь хочешь пригласить ее на ужин?
Он хихикает, качая головой, как будто находит это забавным.
Я пожимаю плечом.
— Думаю, я просто… случайно подумала о ней на днях.
Я лгу лжецу. Какая ирония. По крайней мере, на этот раз я не чувствую себя виноватой.
Напряжение между нами зреет.
Мама не замечает.
— Неужели? — он прикидывается дурачком.
— Может, я видела ее лицо на рекламном щите или что-то в этом роде, — я сосредотачиваю свое внимание на нем, выискивая нюансы в выражении его лица или подергивании бровей, что-то, что показало бы, что ему неловко.
Но я ничего не получаю.
Неужели отец оттачивал этот навык годами? Неужели это не первый раз, когда он живет какой-то двойной жизнью?
Я гоняю еду по тарелке, пытаясь откусить хоть кусочек. Но не могу. Мой желудок тверд, как камень, и аппетит пропал.
— Спасибо за ужин, мама.
Я поднимаюсь и целую ее в лоб, прежде чем отнести свою тарелку в раковину. Мама не часто готовит. Обычно это замороженная пицца или что-то достаточно простое, что можно приготовить без особых усилий, но раз в неделю она набирает достаточно сил, чтобы приготовить еду в кастрюле. Я ненавижу, что не смогла доесть.
Я прячусь в своей комнате и проверяю телефон, чтобы найти несколько сообщений от Адрианы… и одно от Августа.
Прошло уже несколько дней, с тех пор как мы занимались сексом. И хотя я оставила тот клочок бумаги у его подушки, у меня не хватило смелости связаться с ним первой, чтобы продолжить. Мне нужно было оставить пространство между нами. Мне нужно было время, чтобы отдышаться, переварить случившееся.
Все было так… идеально.
А потом, по какой-то непонятной причине, он стал холодным.