Джироламо, сохраняя выдержку, словно отточенную веками, тщетно пытался разгадать причину столь внезапного и грозного визита. В лабиринте его мыслей метались догадки, но ни одна не казалась достаточно значимой, чтобы привлечь личное внимание короля к его скромной персоне. Его провели в просторный зал, щедро озаренный утренним солнцем, превращавшим пылинки в танцующие бриллианты. На троне, словно изваянный из льда и надменности, восседал король Вильгельм. В его глазах не было и искры радушия – лишь ледяной, пронизывающий взгляд хищника, оценивающего добычу.
Король заговорил первым, и его голос, ровный и бесцветный, словно приговор, повис в воздухе: — Нам известно о твоих… талантах, Джироламо, и нам нужна твоя помощь, дабы королева понесла наследника. Способно ли твое искусство сотворить это чудо?
Джироламо склонился в легком поклоне, пряча за учтивой улыбкой рой тревожных мыслей. Королевский заказ был столь же неожиданным, сколь и соблазнительным, но сквозь блеск перспектив зловеще проступали очертания опасности. "Ваше Величество, для меня великая честь удостоиться подобной милости. Мои скромные познания в области… естества, смею надеяться, окажутся полезными", – ответил он, стараясь придать голосу уверенность, которой отчаянно не хватало.
Вильгельм кивнул едва заметно, не позволив ни одной эмоции нарушить маску непроницаемости. — Мы заплатим щедро, Джироламо. Но помни: неудача исключена. Если королева не забеременеет в течение года, ты исчезнешь навсегда. И не только из Палермо.
Холод в голосе короля заморозил надежду. Это был не заказ, а смертный приговор, облеченный в форму королевской просьбы. Джироламо понял, что вступил в опасную игру, где на кону – его собственная жизнь. — Для наилучшего исполнения твоего долга ты будешь жить во дворце. Тебе выделят покои, лабораторию и стражу, — продолжил король, словно перечисляя пункты похоронного обряда.
Джироламо склонился в глубоком поклоне, чувствуя, как страх ледяной хваткой сжимает его сердце. — Я сделаю все, что в моих силах, Ваше Величество. Мои навыки и опыт – в полном вашем распоряжении.
Джироламо покинул королевские покои с тяжелым сердцем. За маской учтивости и лести скрывался леденящий ужас. Он понимал, что теперь каждое его действие должно быть выверено с предельной осторожностью. Малейшая ошибка – и плаха станет его новым домом.
Глава 30
Март 1189 года
Кларендон близ Солсбери
Генрих II Плантагенет.
Король умирал, но предсмертные его указы, словно раскат грома, сотрясли политические устои Европы. Указ, в народе окрещенный «о слуге двух господ», рубил сплетенные узлы вассалитета: отныне ни один подданный не мог присягать на верность двум синьорам одновременно. Более того, указ лишал самого короля и его род права преклонять колено перед кем-либо, кроме главы династии.
Пламя возмущения охватило не только Францию, где, по донесениям дипломатов и тайных агентов, король несколько дней пребывал в неукротимой ярости, едва не вызвав на дуэль гостившего Ричарда. Впрочем, монарх одумался, а Ричард, рыцарь куртуазный, упустил свой шанс. Как говорится, нет человека – нет проблемы.
Заволновался и Ватикан. Церковным иерархам предстоял мучительный выбор: либо отказаться от обширных земельных владений, включая целые города, либо основать независимую от Рима церковь. Ни на то, ни на другое они пойти не могли, но и открытый мятеж был равносилен самоубийству. Войска стояли наготове, и Генрих был бы рад подобному развитию событий, ведь тогда проблему можно было бы решить одним росчерком топора королевского палача.
Однако хитроумные церковники нашли лазейку в законах, словно змея в траве. Они воскресили из пыли веков древнюю доктрину, гласившую, что папа римский – не просто синьор, но наместник самого Господа на земле, а посему присяга ему – не феодальная повинность, а акт духовного смирения. Генрих, пылая гневом от этой изощренной уловки, вынужден был признать её, ибо не желал ввергать королевство в противоборство с самим Святым Престолом. Но и он не остался в накладе, потребовав от архиепископов и епископов вассальной клятвы за их земельные владения. Те, скрипя зубами и упираясь рогом, но, прижатые к стене неоспоримой властью, в конце концов пошли на уступки.