– Этому человеку доверять нельзя.
Сам Генрих Тюдор не доверял никому.
Это были очень тяжелые годы, особенно для Генриха. Джаспер давно свыкся с жизнью солдата, и она ему нравилась. Ему не нужно было ни балансировать между благосклонностью герцога и завистью высшего дворянства, ни постоянно показываться при дворе, не имея дохода.
Ни один агент Эдварда ни разу не пытался вонзить ему нож между ребер. Солдаты Джаспера видели его достоинства и любили его, тогда как к Генриху его спутники по двору относились кто с легкой неприязнью, а кто и с острой завистью и ненавистью. Генрих все больше замыкался в себе. Он не потерял былой сердечности, как и раньше любил шутки, забавные истории, музыку и веселые танцы, но за ним стоял его ангел-хранитель, и этот ангел-хранитель не участвовал в забавах.
С присущей ему проницательностью Генрих не мог не видеть, что его боятся даже те, кто любит его. Даже Джаспер, который берег его как собственного ребенка, боялся, когда любовь в глазах Генриха заслонял пронизывающий душу взгляд этого ангела-хранителя, который, раз появившись, уже не мог быть изгнан.
Генрих рос сам по себе, но он видел и власть, данную ему над людьми. Если солдаты Джаспера сражались потому, что любили его, то солдаты Генриха были готовы умереть за него потому, что боялись его больше смерти. Однако у него был мягкий характер и он не любил драться. У него, действительно, было недостойное мужчины отвращение к кровопролитию.
Когда у Франциска родился второй ребенок, Генрих и Джаспер отправились ко двору отмечать это событие. Празднества были изысканны, церемонии изумительны, не было только энтузиазма.
Второй ребенок тоже был девочкой, а родить еще одного герцогиня вряд ли была способна. Когда Генрих подошел поцеловать руку своего покровителя, он заметил холодные взгляды. Франциск по-отечески тепло обнял его, а герцогиня предложила ему руку, а затем щеку для поцелуя. Она не была врагом, но своим видом показывала, что не собирается всю свою жизнь помогать ему.
– Вы же не оставите герцога снова, Генрих, не так ли? – слабым голосом произнесла она.
– Нет, если он пожелает, чтобы я остался, госпожа, но от меня мало пользы.
– Вы приносите ему утешение, – герцогиня вздохнула, – а потребность в утешении может скоро у него появиться.
Ее ожидания весьма близко совпадали с собственными опасениями Генриха, и он перевел беседу в более веселое русло, и вскоре на ее бледных губах появилась улыбка.
– Видите, – сказала она, когда он откланивался, – вы обоим нам доставили радость.
Себе он принес мало радости, внушив Франциску любовь к себе, – подумал Генрих, избегая мрачных взглядов бретонских аристократов.
Когда из Англии вновь приехали посланники, Франциск разрешил им забрать Генриха с собой. Возможно, что он и не дал бы своего согласия, не будь предложение Эдварда столь благовидным. Король Англии утверждая, что в королевстве все тихо и спокойно, и что он больше не опасается мятежа. Настало время положить конец долгой ссоре между Йорками и Ланкастерами. Он отдаст свою старшую дочь Элизабет в невесты Генриху.
Только по чистой случайности Франциск узнал о переговорах и о помолвке Элизабет и дофина Франции. Опасаясь предательства и фатального для Бретани альянса, он приказал своим людям догнать посланников и привезти Генриха назад.
Люди Франциска обнаружили, что Генрих все еще в Бретани. Он прибег к своим детским уловкам и притворился больным. Английские посланники не решились перечить Генриху, пока тот все еще находился в герцогстве Франциска и разрешили ему поискать врача. Этого ему было достаточно, чтобы укрыться в церкви и попросить там права на убежище. Это был не первый и не последний раз, когда смекалка Генриха спасала его от смерти.
Когда они воссоединились, Франциск рассказал Генриху, что заставило его изменить свою волю.
– Конечно, у Эдварда было еще две дочери, но я могу биться об заклад, что ни одна из них не предназначалась тебе.
Генрих пожал плечами.
– Даже если бы это было и не так, они бы следили за каждым моим шагом и словом. Я был бы пленником в позолоченной клетке. Вы не понимаете, что он никогда не доверил бы мне места ни в армии, ни в правительстве.
– Нет, я полагаю, нет. Генрих, ты ищешь такое место?
– Я не пустой фат.
– Это так. Ты скучаешь по Англии, мой сын?
– Мой господин, разве вы никогда не оглядывались на свое детство и оно не казалось вам безоблачным и радостным? Хотя, вы, должно быть, знаете, что счастливые дети страдают больше всех. Когда я оглядываюсь назад, мне кажется, что Англия была сладкой страной с молочными берегами, и я мечтаю. Но, очнувшись, я понимаю, что это не так. Я люблю свою мечту, хотя знаю, что это только мечта. Я не думаю, что это возможно. По правде говоря, я не скучаю по Англии. – Да простит меня Бог, – подумал Генрих.
– Это хорошо, так как, по-моему, тебе нет там места… и никогда не будет. Это будет потерей для Англии и огромным приобретением для меня, поскольку ты рожден, чтобы править, Генрих.
Генрих нервно отступил назад. Если Франциск заподозрит у него нездоровые амбиции, его положение станет отчаянным.
– Да, моя первая жена, да защитит милосердный господь ее душу, видела это, когда ты был еще ребенком, а я видел, как это росло в тебе. Ты знаешь о том, что моя первая герцогиня просила меня найти способ сделать тебя моим наследником?
– Мой господин! – Ровный характер Генриха никогда не выдавал удивления, но столь дикий план начисто лишил его свойственного ему хладнокровия.
Франциск сдавленно рассмеялся.
– Да, она была хорошей женщиной и прислушивалась к голосу своего сердца. Я знал, что тогда было невозможно сделать тебя бароном, поскольку нас не связывали никакие кровные узы. Однако теперь у нас есть возможность породниться. Что ты скажешь о том, чтобы стать моим сыном через брак, Генрих?
На мгновение Генрих застыл в изумлении, а затем упал на колени.
– У меня нет таких слов, чтобы выразить вам свою благодарность. То, что у вас просто возникла мысль о таком союзе, доставляет мне больше радости, чем…
– Прибереги свои красивые речи, мой сын. Тебе понадобится твой золотой язык, чтобы растрогать других, а не меня. Имей в виду, что я люблю тебя, но я придумал этот план исходя не только из твоих интересов. – Франциск позволил Генриху поцеловать его руку, а затем поднял его с колен. – Любой другой человек достаточно высокого происхождения едва ли захочет покинуть свою родину, а если и захочет, то Бретань всегда будет оставаться ему чужой.
– Мой господин, я не ненавижу Англию, но вы можете быть уверены, что я никогда не поставлю интересы Эдварда выше интересов Бретани, – четко произнес Генрих.
– Я думал над этим, – сказал Франциск со смехом. – Ты любишь меня, Генрих, и, живя здесь, ты можешь завоевать любовь Анны и сделать ее счастливой, заботясь о родной ей земле.
– Я попытаюсь… но мне двадцать два года, мой господин, а она всего лишь ребенок. К тому же, я знаю мужчин, но женщины – это совсем другое дело.
– Ты должен больше заниматься их изучением, – усмехнулся Франциск, который слышал, что Генрих благочестиво скромен в отношениях с женщинами.
– Я, конечно же, постараюсь лучше узнать ее. – Он слегка покраснел. – Я сделаю для нее все, что смогу, чтобы осчастливить ее.
Франциск покачал головой и улыбнулся.
– Я думаю, ей понравится мой выбор, но сейчас более важно найти способ, чтобы это понравилось моим вассалам. К счастью, у нас есть время. Анне всего два года и обручить ее пока еще рано. Этот план должен остаться нашей тайной до тех пор, пока мы не убедим моих лордов в том, что лучше иметь благородного правителя, который любит Бретань, чем какого-нибудь бретонца, который неподобающим образом возвысит свою родню и будет дурно управлять страной.
В то время, когда Генрих с интересом знакомился с одним ребенком, Маргрит интересовалась другим. В первые годы своего пребывания при дворе она надеялась, что родня королевы и короля снова начнут делить страну и дадут Генриху шанс. Этого не произошло, хотя казалось, что Глостер, Клэренс и Вудвиллы жили в постоянном состоянии вражды. Теперь Маргрит считала, что баланс сил сохранится и связывала шансы Генриха на возвращение в Англию из безденежного забвения с предложением ему руки одной из дочерей короля. Эдвард становился все более и более спокойным, поскольку видел, что народ по-прежнему любит его. Ему прощали его мотовство, пьянство и распутство, алчность его придворных, все, ради его доброты к простым людям и заинтересованности в финансовом процветании страны.