Конечно, ему было необходимо, чтобы его видели и исполняли его приказы, но Джаспер чувствовал острое беспокойство за короля. Он считал, что Генрих находится в странном состоянии возбуждения.
Король не казался испуганным или в подавленном состоянии духа, но он определенно испытывал большее напряжение, чем у Босворта. Ему все казалось, что захватчики не будут сражаться, и единственное, о чем он говорил со своими военачальниками перед тем, как расстаться с ними, – о необходимости вступления в бой. На самом деле Генрих с трудом удерживал себя в руках. Это сражение стало для него навязчивой идеей. Он был убежден, что если одержит победу, то его покинет двойное видение своего сына с мертвым, распухшим лицом, который всегда с таким обожанием встречал его своим лепетом.
Это сражение, так же как и Босвортское, началось залпом пушек Гилдфорда. Так же как и в Босворте, не раздалось ответного залпа, и Генрих с удовольствием наблюдал за поредевшими вражескими рядами, слышал крики и стоны людей. На мгновение он ощутил желание самому вступить в сражение. Месяцами страх и разочарование накапливались в нем, пока не достигли высшего напряжения, которое могло быть снято только насилием. Он также считал врагов неумелыми варварами, которые дрогнут и побегут, лишив его кровопролития, которое он страстно желал в личных и политических целях, а затем захватчики разбегутся по стране, сея повсюду смуту.
Еще задолго до разгрома основных войск Генрих отослал Гилдфорду краткий приказ поднять стволы пушек и перенести огонь на вражеские резервы. Это было сигналом Оксфорду для начала наступления. Если он и считал время для обстрела недостаточным, то не оспаривал это. Король отдал приказ, и у него на это была причина, о которой не мог знать Оксфорд. Оксфорд бросил быстрый взгляд направо и налево вдоль строя. Все было в порядке. «Стрелки!» – проревел он, и в воздух прожужжала туча смертоносных стрел. Щиты закрыли строй от ответного залпа. Знамя с сияющей звездой дрогнуло, и войска ринулись.
Генрих устремился вперед. Его личная гвардия покорно последовала за ним. Те, кто хорошо знал короля, были удивлены, потому что он не проявил такого откровенного желания вступить в сражение, как у Босворта.
Он мужественно встретил приблизившуюся к нему битву, но был настроен руководить, а не вступать в бой. Сейчас же у него все было отчетливо написано на лице: румянец на щеках, горящие глаза, рука, сжимающая и разжимающая рукоятку меча. Генрих знал, что его желание было глупым. Если его сразит случайная стрела, то сражение закончится, несмотря на мощь, способность или превосходство его сил. Он продолжал продвигаться вперед.
Обмен залпами стрел почти закончился, и люди Оксфорда уже сражались лицом к лицу с неприятелем в начале и в конце строя. Сам Джон де Вере бился изо всех сил, выкрикивая ободряющие возгласы и приказы, когда расчищал перед собой пространство.
Несмотря на личное мужество и воодушевление, люди Оксфорда с трудом удерживались на месте. Их ряды волной шли вперед и откатывались назад. Проклятые германские наемники сражались не только с умением, но и с решительностью, которой Генрих не ожидал от людей, которым платили поденно, как рабочим. Ирландцы также проявили отважную стойкость, хотя были плохо вооружены и несли из-за этого большие потери. Генрих громко осыпал их проклятиями, забыв на мгновение о своей добропорядочности. Располагающиеся справа и слева Девон и Ноттингем были меньше втянуты в сражение. Генриху хотелось обругать и их тоже, но он знал, что их тактика была правильной и соответствовала его приказу. Не было никакого признака того, что враг в панике или дрогнул. Их силы были еще слишком большими, чтобы начать окружение, а слишком большой натиск на фланги мог выгнуть строй войск Оксфорда.
Взглянув на солнце, Генрих понял, что сражение длится уже час. Один час, а они не продвинулись ни на шаг. Сияющая звезда все еще смело развевалась по ветру, но замерла на одном месте. Оксфорд не мог продвигаться вперед и не отступал.
Генриху хотелось бы оторвать себе голову от переполнявшего его яростного желания броситься вперед и положить конец этому безвыходному положению. Он даже поднял к шлему руку, как будто голова причиняла ему боль. Чени, державший знамя с красным драконом, приблизился к своему хозяину, чтобы увидеть его лицо. Оно не изменилось, только глаза стали безумнее и еще больше горели. Его все меньше и меньше сдерживала мысль о том, что его личное вмешательство в битву будет скорее опасным для его армии, чем окажет помощь. Он жаждал больше всего на свете убивать своими собственными руками тех, кто угрожал его ребенку.
Знамя Оксфорда исчезло из виду. Генрих не отдавал себе отчета, что это могло случиться просто из-за того, что знаменосец уклонился от удара, а даже если он ранен или убит, то кто-либо другой подхватит знамя. С радостным криком он вытащил меч. «Вперед!»
Королевская гвардия со свитой, дворцовые стражники и отряд лондонцев, всего около пятисот человек, последовали за ним. Они ворвались в ряды дерущихся; Генрих неистово размахивал мечом, и вопли раненых оборвали последние нити, связывавшие Тюдора с действительностью. Он не замечал, что за его спиной дерутся люди, защищая его своим собственным телом. Он знал только, что он может бить и бить, что его меч стал красным от крови, что после его ударов раздаются вопли.
Герцог Бэдфорд наблюдал за ним с вытаращенными глазами. Он закричал от страха, когда увидел своего племянника, вступившего в бой, а сейчас до крови закусил губы, чтобы не поддаться искушению последовать за ним в сечу. Он был старый солдат и знал свой долг. Он не мог догадаться, что толкнуло Генриха на этот безумный поступок, но определенно не тактические соображения. Ввести в этот момент в бой резерв было самым безумным из всех поступков Генриха. Он сдержал слезы, но не потому, что стыдился плакать, а потому, что должен был следить за маленькой фигурой в бело-зеленой одежде и не мог позволить, чтобы его глаза затуманились.
– Гарри, Гарри, – бормотал он, – Гарри, будь осторожен! Смотри по сторонам. Береги себя. Защити, Господь, моего мальчика.
Но Генрих был вполне способен сам защитить себя. Его нападение принесло некоторую пользу, люди Линкольна дрогнули и отошли назад, позволив Оксфорду вздохнуть легче. Враг, тем не менее, не был разбит. Он сомкнул свои ряды и держался, но не так твердо, как раньше. Люди Тюдора вклинивались в их ряды там и здесь, и во главе одного из таких клинков сражался с жестокостью, не свойственной его натуре, Генрих, слепой и глухой ко всему, одержимый лишь желанием убивать, убивать и убивать.
Лорд Де Броук, Пойнингс, Чени и, к удивлению, граф Суррей отчаянно сражались позади него. Чени держал в руках знамя, ему нужно было хотя бы защитить его и себя. Лорд Де Броук фанатично следовал повсюду за Генрихом. Если король хотел, то они двигались вперед, неважно, разумно это было или нет. Суррей с восхищением смотрел на Тюдора, с которым был мало знаком лично. Он не знал, что в тихом ученом монархе, всегда окруженном бумагами, всегда озабоченным своим украшением, есть этот огонь. Он отражал от тела Генриха один удар за другим, все больше восхищаясь его смелостью, хотя и не мог высоко оценить его бойцовские качества. Он никогда не сомневался в милосердии Тюдора, а теперь он никогда более не будет сомневаться в его мужестве. Если Генрих не сражался ранее, подумал Суррей, то это потому, что так было более мудро, а не потому что Генрих боялся. Один Эдвард Пойнингс догадывался, что двигало королем. Он бы остановил его, если бы мог, но он был слишком занят спасением своей жизни и жизни Генриха, чтобы говорить или пытаться маневрировать.