Феникса в Скрытом Трехгорье никто не встречал. До этого мало кто задумывался о том, как Вестники находят молодых драконов в день их шестнадцатилетия. Это всегда считалось чем-то обычным, ведь волшебные птицы прилетали с теми, кого любили и ждали. Феникс появился нежданно-негаданно.
О том, что он потомок Арагона, узнали лишь после первого превращения юноши в дракона. У него имелась родовая белая отметина на шее и башке, да еще характерный для Игнисов кривой средний палец передней левой лапы. Тогда стало понятно, что его отцом является Озоберг, скрывающийся под именем Андриана, а Белый Олган — это прадедушка Феникса. Правду скрыли из страха, все боялись проклятия старого дракона, а также из-за личной неприязни главного советника к роду Игнисов.
С детьми Феникса тоже все получилось не по правилам. Начиная с того, что Лиля родила двойняшек: помимо мальчика, еще и девочку, Ирис. Это стало невероятным событием. До этого среди уральских драконов не было женских особей. Потом Ирис и Лиля пропали. С Фениксом остался только Серафим. Его не отдали на воспитание. Никто не знал, как будет расти и развиваться сын дракона и девушки, умеющей исчезать в потоке дождя.
Сначала молодой отец справлялся сам, а потом появилась Лобаста. Она была местной русалкой. Феникс познакомился с ней два года назад в лесном трактире, когда драконы расследовали пропажу камня из посадочного квадрата. Потом повторно встретил ее во время поисков Лили.
Лобаста навела порядок в доме и прекрасно вжилась в роль няни. Феникс доверял ей. Но сейчас ему хотелось как можно скорее увидеть Серафима. Необъяснимое беспокойство за сына появилось и не отпускало его.
Феникс быстрым шагом шел по Кленовой аллее к Воскресенским воротам Михайловского замка. Нынешней осенью они с сыном не раз гуляли здесь. Серафим весело бегал между деревьев и шуршал опавшей листвой. Это было любимое место Феникса в Петербурге.
Он мог подолгу рассматривать бледно-розовые, с красными прожилками мраморные колонны и рыцарские барельефы замка, строгий треугольный фронтон, порфировый фриз с мистическими сорока семью золотыми буквами. Михайловский замок, окутанный тайнами и легендами, с тенями прошлого в высоких окнах, каждый раз будоражил воображение дракона.
Например, ему нравилось представлять неприступную средневековую крепость, захваченную варварами. В башне которой непременно томилась прекрасная принцесса. Ее спасал огнедышащий герой. Она испуганно билась в сильных лапах, плакала, но потом, естественно, влюблялась в благородного дракона. Причем она была именно той девушкой, которая не умирала от ядовитой драконьей любви.
Нравился Фениксу и расположенный напротив Воскресенских ворот основательный памятник Петру I с бронзовыми барельефами великих морских баталий. Как-то раз после ночного кошмара, в котором его лодка разбивалась о скалы, он подержался за торчащую из барельефа пятку тонущего моряка. Она была отполирована до золотого блеска миллионами человеческих рук. Считалось, что это верный способ не утонуть в будущем.
Сегодня Фениксу было не до архитектурной красоты и своих фантазий, хотя он успел подумать, пробегая мимо Михайловского замка: «В таком дворце я хотел бы жить».
Лобасты и Серафима нигде не было видно. Тревога в сердце неумолимо нарастала вместе со стремительно портящейся погодой. Сильные порывы ветра гнули голые ветви деревьев, подхватывали опавшую листву. Небо заволакивало черными тучами. Где-то в стороне Финского залива грохотало. Там даже что-то сверкнуло. Неужели гроза в ноябре? Вновь, как в тот проклятый день, когда исчезли Лиля с Ирис.
Молодой дракон забежал в Михайловский сад, а затем на Марсово поле. В Летний заходить не стал, все равно в его лабиринтах никого не найдешь, так, посмотрел через решетку, невольно глянув на щиты с Медузой Горгоной. Потом перебежал 1-ый Инженерный мост, с которого на него все так же зловеще поглядывала пустыми глазницами и молча шипела женщина с ядовитыми гадами вместо волос.
Фениксу казалось, что клубок таких же змей сдавил его сердце. Так болело и жгло в груди. Он припустил по набережной Фонтанки, мимо цирка, к себе домой. «Наверно, разошлись», — думал он лихорадочно, хотя знал, что должно было произойти нечто исключительное, чтобы Лобаста изменила маршрут.