При ярком солнце горы выглядели поразительно живописно, и казалось, им почти жаль с нами расставаться. На ближайших вершинах то и дело возникали человеческие силуэты, наблюдающие за нашим отходом, опирающиеся на копья, салютующие мечами то ли в военном приветствии, то ли в невнятных знаках самодовольства, издающие гортанные кличи, на которые проходящие войска отвечали им тем же и махали руками или обменивались звуками рога. Словом, сущий парад.
Мы спели на прощание с Гавейном его недавно-сочиненную разудалую песенку «Тараня айсберги форштевнем…», и расстались с ним вскоре после того как покинули гористые пределы Каледонии. Гавейн поспешил к условленному им самим месту встречи со своим флотом. По крайней мере, теперь мы снова всегда будем в курсе того, что творится на море, если даже силы британских кораблей будут недостаточны для того, чтобы непосредственно нападать на противника и причинять ему какой-то вред. В последнее, кстати, не верилось — чтобы такой старый пират как Гавейн, да не придумал, как натворить какую-нибудь пакость, должно было происходить нечто совершенно исключительное.
С Галахадом прощаться не пришлось, впрочем, как и с Гаретом, который был по горло сыт морем, а вот на суше ему еще толком повоевать не удалось. Теперь же, когда он уже немного потрепался и обветрился, вполне можно было допустить его и к этому опасному спорту, под присмотром, конечно.
Недавнее ночное приключение, похоже, ничуть не повлияло на Гарета. По крайней мере, после марша, занявшего целый и, слава богу — погожий, день, он как ни в чем не бывало, снова запросился на охоту за призраками. Но мы с Галахадом отказались наотрез и вообще отнеслись к этой идее на редкость недружелюбно, несмотря на то, что главный затейник драмы минувшей ночи был уже на том свете. А может быть, частично как раз и поэтому. В конце концов, надо же иметь какое-то уважение к покойникам и не слишком веселиться, едва отправив их в лучший мир, — особенно, после целого дня, проведенного на марше. На следующий, не менее бурно проведенный день. Гарет уже не заикался о таких глупостях, он и так вымотался, периодически отсылаемый с поручениями к Кею, возглавлявшему отдельную колонну, отправленную другой, параллельной дорогой, на всякий случай — для большего охвата, для легкости прохождения и нанесения меньшего ущерба минуемым нами территориям. То же повторилось и на третий день — все эти ночи он проспал как сурок и никакие друиды не заставили бы его проснуться, но на четвертый день мы сбавили темп, не получая пока новых тревожных известий и давая людям и животным избавиться от напряжения и накопившейся усталости прежде чем с новыми силами преодолеть последний участок пути. Да и к чему раньше времени спугивать противника, который, судя по всему, все равно не ожидал от нас такой прыти?
И на эту ночь мы все же выехали немного прошвырнуться, недалеко, всего лишь как обычно проинспектировать караулы и провести свой, мало кому нужный, но зато самостоятельный вид разведки прилегающей территории. Он действительно немногого стоил, хотя всегда кажется, что доверять можно только себе. Возвращаясь, мы еще издали увидели Мельваса, уже почти совсем оправившегося от своего ранения и расхаживающего вокруг нашей палатки как журавль, мающийся несварением желудка. Узнать его силуэт в скупом свете костров было нетрудно — по характерной, будто сдержанной резкости движений хищника, то затаивающегося, то совершающего внезапный прыжок, и по плащу, расшитому кусками темных шкур, среди которых то и дело поблескивал металл. Завидев нас, он остановился и помахал в воздухе чем-то невидимым. Я тут же ускорил шаг Тараниса и рысью подъехал к королю Клайдскому. Покрытое темными узорами лицо Мельваса выглядело в темноте бледным и жутковатым, и при этом до невозможности иронично хитрым.
— Стрела из темноты, — возвестил Мельвас, снова подняв предмет. — С посланием!
— Добрые вести или дурные? — поинтересовался я и задумался — какие добрые вести могут прилетать по ночам со стрелами? Романтические свидания, как будто, пока не планировались. Значит, остаются только дурные.
— И добрые и дурные, — тем не менее, ответил Мельвас. — Угадай, какие из них добрые.
— Кольгрим наконец выступил из Эборакума со всей своей родней из-за моря, нарушив договор?
Мельвас расхохотался сухим скрипящим смехом, чуть не перешедшим в кашель. Я извинился, осторожно похлопал его по плечу и пообещал больше не смешить. Мельвас весело помахал рукой, мол — не бери в голову.