«Наши камеры не показывают вам, где происходят события, они следуют за ними».
Я сидел и раздумывал, почему эти слова произвели на меня такое впечатление. Была ли это хитрая метафора, характеризующая всю мою жизнь, или просто умное предвидение? Я сварил себе кофе. Я перешел на настоящий кофе, да, да, на зерна, фильтры и все прибамбасы. Больше всего мне нравился аромат: дайте кофе свариться, закипеть и разрешите аромату оттолкнуться от стен. Мне никогда не приедалось это ощущение. Каждое утро, если вы добирались до пекарни Гриффина, вы получали батон хлеба, который они называли грайндер. А черт, за этот хлеб можно было отдать душу; по мере приближения к пекарне запах свежего хлеба усиливался, заполняя всю верхнюю часть улицы, и вдыхать этот аромат было настоящим наслаждением. Это что-то необыкновенное, словами не описать.
Настоящий кофе я покупал тут же поблизости. Если вы всю жизнь пили растворимый кофе, то вы просто обалдеваете. Настоящий кофе это нечто, к его вкусу невозможно привыкнуть. Кроме того, он невероятно бодрит: две чашки — и вы способны летать. Прежде я глотал кофеин, лишь стремясь слегка облегчить похмелье.
Выпив кофе, я закурил первую сигарету. Мое стремление ограничиться пятью сигаретами в день не приносило результата, но я подумаю об этом позже. Я надел белую рубашку, черные брюки, посмотрел на себя в зеркало. Похож был на человека, продающего нечто такое, что никому никогда не понадобится. Глаза ясные и блестящие. Полгода чистой жизни — и вот вам результат. Если бы я только смог переслать это послание своей душе.
Вынув блокнот, я просмотрел ту скудную информацию, что имелась у меня относительно Сары Брэдли: двадцать лет, студентка, последний курс. Она жила в доме номер тринадцать в парке Ньюкасл. Местечко не самое благополучное. Я посчитал, что все это расследование займет от силы десять минут. Светило солнце, и я постоял некоторое время на Эйр-сквер. На траве расположились многочисленные любители загара. К вечеру они будут красными и покроются волдырями — уж такое в Ирландии лето.
Когда я проходил мимо кафе «ДВС», что-то заставило меня заглянуть в окно. Сердце подпрыгнуло. За столиком сидела Энн Хендерсон, любовь моей жизни. Я расследовал самоубийство ее дочери и влюбился. Энн отпугнуло мое пьянство. Излечился ли я от этой любви? Черта с два.
Все мои инстинкты подсказывали: иди дальше. Я уже было собрался последовать их совету, но опущенные плечи Энн и то, как она сидела, — в общем, я решил, что с ней приключилась беда. Голос в моей голове спросил:
— Разве теперь это твоя проблема?
Да, разумеется.
После того как Энн меня бросила, она связалась с полицейским по имени Коффи. По памятным словам старшего инспектора Кленси, тот был большим, толстым козлом.
До меня дошли слухи, что они недавно поженились. Я надеялся, что они куда-нибудь переедут, лучше всего… в Албанию. С той поры мне удавалось их всячески избегать.
Я толкнул дверь, подошел и сказал:
— Энн.
Она подскочила. Не слишком высоко, но все же. Подняла голову, и я сразу увидел синяк на ее левой скуле. Я видел достаточно много в своей жизни, и этот синяк мог иметь только одно объяснение. Нарвалась на кулак. Ее глаза, самая лучшая ее черта, были затуманены слезами. Энн потребовалась минута, чтобы сконцентрироваться:
— Джек… Джек Тейлор.
Была ли она рада меня видеть? Нет, в глазах все та же тоска. Я показал на стул:
— Могу я сесть?
Не слишком сложный вопрос, но он произвел на Энн неожиданное впечатление — она, похоже, собралась сбежать. Я сел и спросил:
— В чем дело?
К нам подходила официантка, и Энн расплакалась.
— Эй, я только что пришел, — пояснил я, — моей вины тут нет.
Я жестом отослал официантку, потому что у нее был такой вид, будто она собирается позвать полицейских. Мне хотелось протянуть руку, коснуться Энн, но я понимал, что испугаю ее еще больше, поэтому я ждал. Ее плечи содрогались от беззвучных рыданий. Постепенно она успокоилась, взяла салфетку и, начав вытирать глаза, сказала:
— Извини.
Почему я не был одним из тех парней, которые в таких ситуациях вытаскивают белоснежный платок и помогают даме вытереть слезы? Я спросил:
— За что? Тебе плохо — это не преступление.
Она слегка улыбнулась:
— Наверное, я выгляжу ужасно.
В моих глазах? Да ни за что в жизни. Но я оставил эту мысль при себе. У меня родилась куча вопросов, но я проговорил:
— Как насчет кофе? И куска торта? Эй, я знаю, они тут пекут жуткий сырный торт.
Тут Энн взглянула на меня. В тот короткий период, когда мы были любовниками, она после секса обожала выпить горячего какао с куском сырного торта. А я? Испытывал только радость от того, что лежу рядом с ней, только сердцебиение. Она кивнула:
— Кофе бы не помешал. Извини, я выйду, чтобы подправить лицо.
Женщины — они такие. На ваших глазах они умирают от горя, потом идут в дамскую комнату и возвращаются оттуда кинозвездами. А мужики? Ну, они горевать не умеют, если не считать упаковки пива и стакана виски в качестве утешения. Я подозвал официантку. Та неохотно приблизилась, и я спросил:
— Как насчет двух кофе?
Она состроила гримасу человека, готового тебя убить, и пробурчала:
— Сливки?
— Хорошая мысль. Давайте в полном комплекте.
Официантка потопала прочь. Я решил, что она давно уже не перечитывала последние строчки «Дезидераты». Надо будет посмотреть, что говорит по этому поводу мой календарь с пурпурным сердцем. Уж пусть будет что-то стоящее, иначе ему уготована мусорная корзина. Принесли кофе. Хоть я лишь недавно стал экспертом, я сразу понял, что кофе растворимый. Его выдавал запах. Неудивительно, что глянцевые журналы печатают статьи про кофеиновых снобов.
Вернулась Энн в обновленном макияже. Но глаза… они не отыскали прикрытия, во всяком случае эмоционального. Она робко улыбнулась, села и произнесла фразу, которая может похоронить любой разговор:
— Ну, Джек, расскажи мне все новости.
Может быть, дело в возрасте, или я стал раздражительным, но мне до смерти надоели болтовня, пустые разговоры, чтобы занять время. Я прямо заявил:
— Кончай с этим дерьмом.
Энн отпрянула, но я еще не закончил:
— Я не видел тебя сто лет, а ты несешь эту вежливую чушь. Тебя явно избили — и что?… Будем говорить о погоде? Кончай с этим, черт побери.
Бог мой. Я надеялся, что официантка не слышит. Энн уже была готова вскочить, затем взяла чашку и отпила глоток Рука у нее слегка дрожала. Она глубоко вздохнула:
— Ты знаешь, я вышла замуж?
Я кивнул, чувствуя глухую тоску в сердце. Мои глаза остановились на ее пальце, на блестящем золотом кольце. Энн бездумно поворачивала его. Из всех путей, которыми следует наш разум, особенно когда ему угрожают, я запомнил один, изложенный моим другом-психом Саттоном. Мы сидели в пабе в Северном Керри, одном из тех старых заведений, где даже в три часа ночи хозяин бросал на стойку ключи и говорил:
— Закройте все, когда закончите, ребята.
Вот-вот, именно такое редкое место, неоценимое сокровище. Я тогда все еще был полицейским и нес службу среди студентов. Я должен был усмирять студентов, разгонять вечеринки, где курили травку, вытаскивать ребятишек из реки — обязанности, которые сводят вас с ума. У меня было два дня выходных, и мы с Саттоном всерьез запили. Под всерьез надо понимать, что пили мы без продыха. Даже во время похмелья. Саттон руководил процессом и как раз наливал две кружки пива, стоя за стойкой. Он поставил кружки, чтобы осела пена, и взял пригоршню яиц, плавающих в какой-то жидкости в сосуде, стоящем на нижней полке.