АХ тут же не замедлил привести слова апостола Павла:
«К свободе призваны вы, братия, только смотрите, чтобы свобода ваша не стала способом к угождению плоти». /Гал. 5, 13/
Иоанна подтвердила, что да, идеология боролась с рабством у плоти и страстей, против психологии буржуинов и плохишей, продававших «Великую Тайну» за «банку варенья и корзину печенья». И что как Истина обличала фарисеев, так и коммунистическая идеология, часто в её лице, журналистки Иоанны Синегиной, обличала новоявленных фарисеев и перерожденцев, бичуя и призывая «не казаться, а быть»…
— И это вы про тирана, убийцу, величайшего злодея всех времён и народов! — зашипел АГ.
— Успокойся, Негатив, у тебя свои свидетели — репрессированные, бывшие «враги народа», гулаговцы. Их дети, которые потом отомстят, разрушив ненавистную Антивампирию… Я не мешал, когда они свидетельствовали:
Ельцин — репрессированы отец и дядя в 38-м, Горбачев — два деда, Волкогонов — отец, Марк Захаров — дед сражался в армии Колчака, умер в Австралии, Солженицын — отец — офицер царской армии, отец Майи Плисецкой расстрелян в 37-м, отец Галины Вишневской арестован по 58-й, отец украинского Чорновила был эсэсовцем, отец Ландсбергиса — министр при оккупантах-нацистах. Я молчал, когда они свидетельствовали… Кстати, в Библии дети в ответе за вину отцов до нескольких поколений. А эти при советской власти все «випами» стали.
— Кем-кем?
— Вери импортант персонами, вот кем. Темнота!
— Ладно-ладно, сам говорил — береги нервы до Суда… Ещё вопрос: разве Иосиф не требовал, чтобы ему поклонялись, как Богу?
— Расхожий охмурёж! Приведём хотя бы свидетельство Светланы Аллилуевой:
«Отец вообще не выносил вида толпы, рукоплескающей ему и орущей «ура» — у него лицо перекашивалось от раздражения».
— Ну, так то дочка… Родственники, они всегда…
— Кстати, на Суде и до Суда, в молитвах по усопшим любое свидетельство любви бесценно…
— Я спрашиваю свидетельницу Иоанну… Все эти оды, славословия вождю… Этот культ разве не насаждал. Иоанна ответит, что это была бы нелепость — генеральному секретарю атеистической партии провозглашать себя богом, и никогда ничего подобного вождь, само собой, не требовал. Он был пастырем, вождём, взявшим на себя миссию сохранить в рамке заповедей стадо в отсутствии Господина, получив от Него приказ «сберечь овец». Использовал он для этого любые средства, включая собственный культ, но как «великого вождя», а отнюдь не Бога.
Для них, детей, Господь Бог был неким сказочным персонажем в сказочном Своём Царствии, в котором можно было верить или нет. Сталин был хозяином на земле. Бог — на Небе. Господь был Богом, Сталин — вождём, пастырем всего многонационального советского народа.
Вождь, как правило, не требовал Богово, не вмешивался во внутрицерковные дела, разве что восстановил патриаршество на Руси /акт укрепления православной церкви/. Единственным требованием вождя к священству было — лояльность к советской власти. Когда Сталин в начале войны почувствовал поддержку со стороны церкви, он стал ей оказывать прямое покровительство, но никогда не вмешивался в церковные догматы, как вмешивался в «вопросы языкознания» или в искусство.
И Господь, и вождь требовали, чтобы верующая пионерка, и комсомолка Яна соблюдала заповеди. Чтобы, по возможности, не было разлада между этими заповедями и ее совестью.
Разлад начался потом, после смерти вождя, после «оттепели», московского международного фестиваля молодёжи, в эпоху Хрущёва и его гонений на церковь, пообещавшего, что «скоро надобность в священниках начисто отпадёт». Когда необходимость жёсткого руководства огромной страной в условиях враждебного окружения стали именовать «тоталитаризмом за колючей проволокой», целомудрие — старомодностью и ханжеством, нестяжание — совковостью и нищенской психологией, соборность и коллективизм — стадностью, а любовь к Родине — квасным патриотизмом.
— Вопрос к свидетельнице. Что для неё «любовь к Родине?» Имперское мышление, национализм или классовая непримиримость? — не унимался АГ. — Все это идолопоклонство.
Иоанна ответила, что просто любила свою страну, ограждавшую и защищавшую её от «лежащего во зле» мира, от всего, что отвергала её совесть, её представление о смысле и предназначении человеческой жизни.
Она рассказала, что в детстве холодела от ужаса при мысли, что могла бы родиться в какой-то другой стране — богатой бездельницей, эксплуататоршей или домохозяйкой, потому что во многих странах женщины не работают. Или даже торгуют своим телом.
— Ты была рабом государства…
— Всякий, находящийся в убежище, его раб.
— Тогда рабыней идеологии…
Иоанна возразила, что рабыня подчиняется из-под палки, а ей нравилось противостоять дурному в себе, «верующей быть пионеркой». Может, ей просто повезло. Власть была порой утомительна, смешна, абсурдна, ей можно было наврать, обвести её вокруг пальца, но это была «её власть» — она защищала, а не пожирала или губила, во веяном случае, никогда не заставляла её идти против Бога и заповедей.
Даже потом, когда Иоанна занималась сама «идеологической пропагандой», разыскивая и даже придумывая положительных героев…
— Обманом. Лакировкой действительности…
— «Нас возвышающим обманом», — возразила Иоанна. — Бессознательной попыткой увидеть, разглядеть и красоту Божьего мира, и Образ Божий в каждом. И приподнять человека над суетой.
Она помогала людям стать лучше, — поддержал AX, — Именно этого от неё хотел Господь. И хотела власть.
«Меня и гнуло, и ломало затем, чтоб в трудностях окреп: ведь человеку мало надо — нужны иллюзии и хлеб». /Е. Винокуров/
— Ты, как и большинство верующих, не была воцерковлена, — шипел AГ, — вы были лишены церковных таинств. Причастия, ради чего, собственно, Спаситель и сошёл на землю, и был распят…
С этим Иоанна была вынуждена согласиться. Гонения на церковь, безусловно были, это вопрос очень сложный, но она, Иоанна, при желании всегда могла бы потихоньку посещать храм. И её вина, что она этого не делала. Её инертность в вопросах веры, непротивление нелепостям атеистической пропаганды, которую она просто с порога отметала, но вникать и разбираться не желала. И нелепости эти, и наша «теплохладность» начались задолго до большевиков. За несколько веков.
Церкви в Москве были, но люди проходили мимо. Иоанна, в частности, просто стеснялась зайти. Для неё Бог совершенно не был связан с церковью. Бог — нечто могущественное, высокое, непостижимое, а в церкви полутемно, непонятно и скучно, там одни злые полуграмотные старухи в чёрном, поклоняющиеся нарисованным на иконах богам, похожим на людей, чего, конечно, не может быть. Так ей казалось. Она ничего не понимала и особенно не пыталась понять, и никто не хотел и не знал, как объяснить ей хотя бы азы православия. Культура, происходящая от слова «культ» и призванная служить мостом между Церковью и «лежащим во зле» миром, занималась, в основном, нравственной, идеологической проповедью, а, встречаясь с вопросами духовными, вынуждена была переходить на эзопов язык. Да и тут в бочку мёда примешивалась ложка дёгтя то «классовой борьбы», то какой-либо иной конъюнктуры. В общем, «разумное, доброе, вечное» сеялось, но на уровне «мы все произошли от обезьяны, поэтому давайте строить светлое будущее».
А азы православия постигались, как правило, лишь за церковной оградой, поэтому «теплохладная» Иоанна, не желающая разобраться в «вопросе вопросов» и легкомысленно связавшая церковь с суеверием, вроде веры в леших и домовых, ни разу даже не открывшая Библию, что лежала у них на полке, была, безусловно, виновна в невнимании к основным вопросам бытия и собственному спасению. Бог оставался для неё непостижной высшей силой, требующей и от людей некоей гармоничной и доброй сущности, приобщившись к которой, можно преодолеть смерть.