«Уже в молодые годы Сталин — человек аппарата, кадр, и он поднимается вверх на рычагах аппарата. Его не избирают массы, а кооптируют чиновники.
— Иосиф, собственно, этого и не отрицал. Я уже отметил, что михалковские строчки гимна: «Нас вырастил Сталин, избранник народа» он решительно вычёркивает.
«Поразительно, что наиболее острые конфликты Сталина с Лениным в последний период жизни Ильича возникли именно по национальному вопросу. В качестве народного комиссара национальностей Сталин рассматривал национальные проблемы не с точки зрения законов истории, а с точки зрения удобства административного управления. Этим он, естественно, пришёл в противоречие с потребностями наиболее отсталых и угнетённых наций и обеспечил перевес за великорусским бюрократическим империализмом». /Свидетель Л. Троцкий/
— Зато теперь никаких противоречий, — снова хихикнул АГ.
«Грузин Джугашвили стал носителем великорусского бюрократического гнёта по тем же законам истории, по которым австриец Гитлер дал крайнее завершение духу прусской милитаристской касты».
— Иосиф Краснокоричневый! — совсем развеселился АГ.
— Жаль, не дожил Лев Давидович до времён СНГ — от души бы порадовался… За «наиболее отсталых и угнетённых наций»…
«Едва ли можно представить себе более резкие противоположности, чем красноречивый Троцкий с быстрыми внезапными идеями, с одной стороны, и простой, всегда скрытный, серьёзный Сталин, медленно и упорно работающий над своими идеями — с другой. У Льва Троцкого, писателя, — молниеносные, часто неверные внезапные идеи; у Иосифа Сталина — медленные, тщательно продуманные, до основания верные мысли. Троцкий — ослепительное единичное явление. Сталин — поднявшийся до гениальности тип русского крестьянина и рабочего, которому победа обеспечена, так как в нём сочетается сила обоих классов. Троцкий — быстро гаснущая ракета. Сталин — огонь, долго пылающий и согревающий».
«Да, Сталин должен ненавидеть Троцкого… потому что Троцкий всеми своими речами, писаниями, действиями, даже просто своим существованием подвергает опасности его — Сталина — дело». /Свидетель Леон Фейхтвангер/
В коммуну душа потому влюблена, Что коммуна, по-моему, огромная высота, Что коммуна, по-моему, глубочайшая глубина.
Денис — солнечный день…
После этой их прогулки, о которой, разумеется, прослышала вся редакция, ей стало неприятно там появляться. Её осуждали. Хуже всего было сознание, что они правы, она сама себя осуждала, и, наверное, так же негодовала бы, влюбись кто-то из их коллектива идеологических работников, призванных учить людей высоким нравственным принципам, — в «такого».
Она не смогла бы толком сформулировать, чем так уж плох Денис Градов. Он не был тунеядцем, скорее, рабоголиком, ему доверили постановку фильма, он не пил, не хулиганил, и то, что ему инкриминировали — грубость и высокомерие, «Роковую», манеру одеваться — так ведь попробуй деликатничать с такими, как Лёнечка, а «Роковая» сама Денису на шею вешается. Шмотки и иностранные сигареты — это ему родители из-за бугра присылают, отец Павлина какой-то там торговый представитель, работает всё время за границей и что там продаётся, то сыну и посылает. А с заграницы чего взять, там все стиляги. Там даже пролетариат в джинсах ходит и жвачку жуёт. Она сама видала в журнале фото каких-то лохматых психов с подписью: «Французский пролетариат протестует против войны в Алжире».
Денис — чужак, вот и всё.
Но в то время, как Яна Благоразумная рассуждала и осуждала себя, другая Яна, всё более неуправляемая и незнакомая, продолжала рядиться в Павлиньи перья. Так они и сосуществовали. Одна действовала, другая — осуждала. Пассивно, как бы со стороны, вместе с коллективом. Будто это и не она вовсе уже в который раз фланирует мимо дома Севы Маврушина, где идёт съёмка. Будто не ей давно пора быть у дружинника с хлебозавода, перевоспитавшего трёх хулиганов, вместо того, чтоб караулить Дениса. В полчетвёртого в кафе перерыв. Может, они решили не обедать? Нет, выходят.
Небрежно помахивая портфельчиком, Яна идёт по другой стороне улицы, давая Денису возможность первому её заметить.
— Жанна!
«Роковая» что-то ему бросает с кривой ухмылкой — видимо, насчёт «совершенно случайного» появления Яны в районе съёмки, и в Яне закипает дремучая первобытная ярость. Вцепиться бы сейчас в её жидкий «хвост», тряхнуть, чтоб штукатурка со щёк посыпалась, и высказать… Но слова ей подворачивались какие-то уж совсем ненормативные, да и злость прошла. Денис бежал к ней через улицу, а Роковая так смотрела ему вслед, что Яне даже стало её чуточку жаль.
Она любила по-настоящему. Она будет любить его всегда. Сходиться и расходиться с мужьями, заводить любовников, но любить только его, Дениса. Она будет потрясающе шить — снежная баба в её платье выглядела бы снегурочкой. Она могла бы прекрасно зарабатывать, но не захочет уходить из кино. Так и останется бессменной ассистенткой Дениса Градова на всех картинах.
Денис говорит, что вечером должен ехать в Москву — будут ночью звонить родители, а бабушка плохо слышит. И останется до понедельника — в воскресенье здесь всё равно везде выходной. А Яна говорит, что скорее всего, уедет в понедельник в командировку, вернётся через несколько дней, а там и съёмки кончатся, так что «простимся на всякий случай»…
Только бы выдержать. Роковая, будь она проклята, ждёт на той стороне.
Его глаза — эдакая прозрачно-светлая, невозмутимая гладь… Но что-то всё же в них замутилось, потревожилось, он не стал пожимать протянутую, как для наручников, руку Яны.
— Между прочим, мы можем вечером поехать вместе.
— Куда?
— В Москву. Электричкой в 18–10.
— Интересно, ты домой, а я?
— А ты ко мне…
Он опять говорит это так, что от неё самой зависит, принять его слова всерьёз или обратить всё в шутку. И опять медлит Яна. Тогда он берёт её руку, и у неё внутри всё обрывается, будто прыгнула в пустоту и летит, летит одна и на этот раз без парашюта, со всё увеличивающейся скоростью, формулу которой они недавно проходили в школе.
— В 18–10, - повторяет он. Она чувствует, что он тоже немного «ле-тит», и ей становится легче.
— Не успею, мне надо срочно на задание, уже давно ждут.
— Ну, как знаешь, — он отпускает её руку.
— Я действительно не успею.
— Можешь приехать позже — я встречу.
Они договариваются встретиться в десять, в метро. Денис идёт с Роковой обедать. Яна бежит на хлебозавод. И пока она разыскивает уже закончившего смену дружинника, пока ловит его с вениками и приятелями, теми самыми хулиганами, буквально в дверях бани и здесь же в раздевалке у буфета, не обращая внимание на грохот пивных кружек, берёт интервью, — пока в мозгу у неё уже чётко выстраивается план будущего материала, её не покидает ощущение, что та, другая Яна, которая должна находиться поздно вечером в московском метро у первого вагона поезда, следующего от центра, что та Яна не имеет к ней никакого отношения. И даже когда она врёт матери, что едет на день рождения к подруге по факультету — (Понимаешь, я совсем забыла, а тут она звонит в редакцию, мол, ждём тебя и всё такое, ладно, съезжу, заодно пальто поищу к весне…), когда торопливо собирается и, чмокнув в щёку мать, (Только смотри, чтоб рукава не короткие, чтоб до косточек…) спешит к станции, а там, поджидая запаздывающую электричку, выслушивает жалобы пенсионера Фетисова на соседку, складывающую навоз у самого фетисовского забора — («И заметьте, свиной, свиной, товарищ корреспондент, а у меня невестка — переводчица, чехов возит. Приедут к нам, неровен час, а у меня — навоз. И свиной, товарищ корреспондент, свиной!). Даже когда Яна пытается понять, с чего это вдруг чехи нагрянут к пенсионеру Фетисову, и почему им следует опасаться именно свиного навоза, и даже когда смыкаются двери электрички, когда грузная фигура Фетисова, ещё продолжающего ей что-то кричать, смешно пятится, быстрей, быстрей, вместе с платформой, билетной кассой, рощицей, где водились маслята, будкой стрелочника, когда Яна видит в оконном стекле вагона лишь своё отражение, летящее в ночь, она всё ещё не верит в реальность этой рехнувшейся Яны, которая встретится через полтора часа у первого вагона поезда метро с Денисом Градовым.