Мы живём, зажатые железной клятвой.
За неё — на крест, и пулею чешите.
Это — чтобы в мире без Россий, без Латвий
Жить единым человечьим общежитьем.
…
Враги вокруг республики рыскают.
Не к месту слабость и разнеженность весенняя.
Будут битвы громче, чем крымское Землетрясение.
…
Мы стоим с врагом о скулу скула, и смерть стоит, ожидая жатвы.
ГПУ — это нашей диктатуры кулак сжатый.
Мы будем работать, всё стерпя, чтобы жизнь, колёса дней торопя, бежала в железном марше в наших вагонах, по нашим степям, в города промёрзшие наши.
…
Этот вихрь, от мысли до курка,
И постройку, и пожара дым прибирала партия к рукам, направляла, строила в ряды.
…
Но землю, которую завоевал
И полуживую вынянчил, где с пулей встань, с винтовкой ложись, где каплей льёшься с массами, — с такой землёй пойдёшь на жизнь, на труд, на праздники, на смерть!»
Землю, где воздух, как сладкий морс, бросишь и мчишь, колеся, — но землю, с которой вместе мёрз, вовек разлюбить нельзя.
От боя к труду — от труда до атак, В голоде, в холоде и в наготе Держали вместе, да так, Что кровь выступала из-за ногтей.
Можно забыть, где и когда пузы растил и зобы, но землю, с которой вдвоём голодал, нельзя никогда забыть!
«Маяковский был, есть и остаётся лучшим, талантливейшим поэтом нашей советской эпохи». /И. Сталин./
— И насквозь религиозным, — сказал AX,
— Хоть и написал: «Довольно жить законом, данным Адаму и Еве…»
— Ну уж ты скажешь!
А что если я народа водитель и одновременно — народный слуга?
…
А зачем вообще эта шапка Сене?
Чтоб — целься рифмой и ритмом ярись?
Слово поэта — ваше воскресение, ваше бессмертие, гражданин канцелярист.
Долг наш — реветь многогорлой сиреной В тумане мещанья, у бурь в кипеньи Поэт — всегда должник вселенной, Платящей на горе проценты и пени.
— Кстати, давай всё же вернёмся к религиозному вопросу, — сказал АГ. Да, да, я прекрасно помню все твои предыдущие свидетельства насчёт «русской церкви в параличе», и о неверной социальной проповеди, и о распутинщине. И о Божьей каре… И об искуплении, об очищении кровью православия, и о новомучениках… Всё это, разумеется, верно, но и у меня тут гора свидетельств — изъятия церковных ценностей, расстрелы священников, репрессии, издевательства, разрушение храмов… Что скажешь?
— Ничего, сын тьмы, только Господь может судить свою Церковь. Ты представишь эти материалы на Суде и в Свете Истины станет ясно, где гнев Божий, где великая искупительная и очищающая жертва, где заблуждение, где беснование отдельных граждан или даже масс… Где виноваты Ленин, Троцкий и Каганович с так называемыми «жидомасонами», а где просто яростное сопротивление духовенства новой власти…
Я всего лишь — адвокат Иосифа, назначенный Господом. Я могу лишь свидетельствовать, интерпретировать и молиться за своего подзащитного.
Давай вернёмся к фактам, к свидетельствам.
Итак, один из первых декретов народной власти — об отделении церкви от государства:
«Вы упускаете из виду ценнейшее завоевание русской жизни, которое одно само по себе способно окупить, а в известном смысле, даже оправдать все наши испытания. Это — освобождение православной русской церкви от пленения государством, от казёнщины этой убийственной. Русская церковь теперь свободна, хотя и гонима… Ключ к пониманию исторических событий надо искать в судьбах церкви, внутренних и внешних».
— Как видишь, есть и такая точка зрения, как свидетельствует священник Сергий Булгаков.
«Да, церковность обязывает, — и прежде всего к правдивости и искренности. И поэтому всё-таки приходится сказать, что у нас, в православии не всё благополучно. Есть какой-то внутренний, обессиливающий его недуг, и лучшее тому доказательство — революция. Разве же она не есть громовое свидетельство об упадке православия? Соль обуяла, и оттого стало разлагаться осоляемое ею тело».
«Мало ли чем было засорено наше богословие за императорский период. Одни эти бесконечные поминовения чего стоят. И как просияло оно теперь, когда этого нет: словно икона, которая промыта и освобождена от вековой копоти и грязи».
«Перед самым октябрьским переворотом мне пришлось слышать признание одного близкого мне человека. Он рассказывал с величайшим волнением и умилением, как у него во время горячей молитвы перед явленным образом Богоматери на сердце вдруг совершенно явственно прозвучало: Россия спасена. Как, что, почему? Он не знает, но изменить этой минуте значило бы для него позабыть самое заветное и достоверное». — Это мистическая сторона вопроса. Что же касается прочего — церковь не была запрещена официально, был созван церковный Собор…
«Христианство есть не что иное, как свобода во Христе,» — сказал Хомяков. — «В делах церкви принужденное единство есть ложь, а принуждённое послушание есть смерть». «Единство церкви есть не что иное как согласие личных свобод». «Знание истины даётся лишь взаимной любовью».
«Церковь знает братства, но не знает подданства».
— Очищение, обновление — как видишь, многие придерживаются такой точки зрения… Что же касается власти, то церковь поначалу была предоставлена сама себе, пока не начался террор против сил, которые восстали на революцию, защищая старый «мир насилья», который надо было разрушить «до основанья»:
«Православные христиане! Вставайте все против власти красного Антихриста! Не слушайте ничьих призывов примириться с ним, от кого бы призывы сии не исходили. Нет мира между Христом и сатаной. Властью, данной мне от Бога, разрешаю и освобождаю всех верующих от присяги, данной советскому самозванному Правительству, ибо христиане сатане не подданные. Властью, данной мне от Бога, благословляю всякое оружие против красной сатанинской власти поднимаемое, и отпускаю грехи всем, кто в рядах повстанческих дружин или одиноким метателем сложит голову за Русское и Христово дело!» /Архипастырское послание Блаженнейшего Митрополита Антония ко всем православным русским людям в подъяремной России и Зарубежье./
Власть, разумеется, в ответ показала зубы. Она боролась против церкви как социального института, служащего классу эксплуататоров и дому Романовых, помогающего «охмурять народ», придерживающего ценности, чтобы использовать их в контрреволюционных целях, но отнюдь не как мистического тела Христова, как в годы первых христиан. Были, конечно, отдельные бесноватые — стоит посмотреть кинохронику тех лет, массовое беснование со сжиганием икон, Библий и крушением алтарей, но тогда в огонь летели и Пушкин, и Достоевский, и Шекспир, и скульптура, и живопись…
У меня нет свидетельств, что Иосиф в первые годы советской власти принимал активное участие в борьбе с церковью, обычно инициатива исходила от Ленина, Троцкого… В одной из записок 20-х годов Иосиф называет атеистическую литературу «антирелигиозной макулатурой». Зная Иосифа, могу сказать одно — для него врагом становилось лишь мешающее Делу. Его Бог и его Дело были друг от друга неотделимы. Антивампирия. Церковь становилась врагом лишь когда она противостояла Антивампирии.
В его сознании Бог был карающей и одновременно созидательной Десницей из Ветхого Завета, Которой он самозабвенно служил. А церковь ассоциировалась с семинарией, с «иезуитскими порядками» и борьбой против истины.
«Выйди от неё, народ Мой…» Теперь факты. Из беседы Иосифа с первой американской рабочей делегацией:
«…Я должен заявить, что, говоря формально, у нас нет таких условий приема в члены партии, которые бы требовали от кандидата в члены партии обязательного атеизма. Наши условия приёма в партию: признание программы и устава партии, безусловное подчинение решениям партии и её органов, членские взносы, вхождение в одну из организаций партии.
Один из делегатов: Я очень часто читаю, что исключают из партии за то, что верят в Бога.