— Ну, с ним мог быть кто угодно.
— Мистер Икс, случайно оказавшийся возле раненого в такую неподходящую для прогулок погоду. Мы проверили это маловероятное предположение. Действительно, без четверти шесть работница железнодорожного переезда видела, как какой-то лыжник подошёл к одной из стоящих у переезда машин, привязал к багажнику лыжи, сел в машину, затем шлагбаум открыли и машина уехала. Такая же, как у вас куртка, шапочка с козырьком. Конечно, не исключено, что этот мистер Икс, кроме вашего шарфа, носил такую же импортную куртку и кепочку…
— Я уже сказал, что заблудился. Вышел к трассе, поймал машину и попросил довезти до станции.
— Свидетель Кулакова утверждает, что в машину вы сели у переезда.
— Чепуха, я просто вылез посмотреть, не сползли ли с багажника лыжи.
— Странно, Градов, куда же вы ехали в таком случае? Попросили довезти вас до станции, станция в двухстах метрах от переезда, однако из машины у переезда не вылезли, а отправились дальше.
— Доехал до Черкасской, сел в электричку там. Что тут странного?
— Только то, что в Черкасской останавливаются далеко не все электрички. И от шоссе до станции там не двести метров, а добрый километр. И всё-таки вы предпочли сесть в поезд в Черкасской…
— Не понимаю, какое это имеет отношение к гибели Симкина?
— Позвольте мне высказать по этому поводу некоторые соображения. Вначале вы искренне хотели спасти Симкина, но для этого надо было поставить другую жизнь хотя бы наравне со своей. Ночь, буран, ледяной ветер… Самому бы живым добраться, а тут тащи Симкина волоком по снегу. Вашего мужества хватило ненадолго. Вы бросили Симкина и сбежали. Животный страх за себя оказался выше чувства дружбы, долга, наконец, обычного человеческого сострадания. Но вот лес позади. Увидав огни станции, вы поняли, что спасены, и тут вами овладевает другой страх — теперь вы осознаёте всю низость свершённого и боитесь, как бы об этом не узнали товарищи. В конце концов, никто не видел, что вы были с Симкиным в момент несчастья. Вы могли поехать во Власове один, заблудиться, выйти к трассе, поймать машину… Никто не должен видеть, что вы вышли из лощины около шести, а лучше всего, если вас вообще не будет на станции. Поэтому вы сворачиваете от лощины к переезду, просите довезти вас до Черкасской…
— Знаете, пожалуй мне это всё уже поднадоело. Я могу быть свободен?
— Идите, Градов. Преступление, повторяю, не уголовное. Кстати, в какой машине вы ехали? Можно было бы разыскать водителя «Победы», он бы подтвердил, что вы сели именно у трассы, а не у переезда. Но вы, разумеется, никаких примет не запомнили, не говоря уж про номер. Может, хотя бы цвет?
— Не обратил внимания.
— Я в этом не сомневался. Вы свободны. Градов.
Плёнка с записью допроса кончается, в наушниках — могильная тишина, но Яна их не снимает и тупо сидит в нелепой тоске по какому-либо стихийному бедствию, которое сорвало бы их с Ханом со стульев, заставило метаться, орать от страха — всё, что угодно…
Муха, распростертая на отвратительно липкой бумаге, тщетно выдёргивающая конечности из вязких слов, то проваливающихся, то вновь всплывающих, уже потерявших всякое значение, и от этого ещё более страшных, «- Вы свободны. Градов… Я в этом не сомневался…» — Ну, что молчишь? — Хан отодвигает гранки очередного номера, — Сценарий, кино!.. Вот оно где, кино. И тема твоя — морально-этическая. Управишься к субботнему номеру?
Этого она никак не ожидала. Она готовилась к нотациям, упрёкам, насмешкам; с кем, мол, связалась? Помогали Павлину, содействовали, нянчились, и всё ради тебя, нашего автора, в редакции-то давно раскусили, что за птица твой режиссёр, и тебя предупреждали, а ты не внимала, носилась с ним, а теперь вот, приехали. Поручаем тебе самые ответственные темы, а ты проявляешь легкомысленную близорукость, ну и так далее…
Такой примерно представлялась Иоанне обвинительная речь Хана. С самого начала она добровольно разделила с Денисом скамью подсудимых и отвергала все попытки друзей стащить её с этой скамьи. Раз она решила связать с ним жизнь, значит, несёт наравне ответственность за всё, что бы он ни натворил — всякая другая позиция представлялась ей дезертирством. Намерение Хана превратить её из подсудимой в судью показалось ей кощунством.
— Еле уговорил следователя передать материалы нам — он всё метил в какую-либо центральную газету, а я сказал, что у нас кадры не хуже. Дал почитать твои работы, убедил. Теперь дело за тобой. Надо написать ярко, остро, драматично… Затеять вокруг большой разговор, чтоб вызвать письма, отклики, общественный резонанс. Такой повод! Согласись, в нашем районе не каждый день бывает. «Комсомолка» наверняка перепечатает…
Будто в лотерею выиграл Хан. Не было бы счастья… И не случись ничего такого в их районе, если б остался жив Лёнечка, а Денис не был прикован к позорному столбу, если б Хану просто приснился и этот диктофон, и следователь, — не был бы он разочарован в душе?
— Я не могу, Андрей Романыч.
— Чего не можешь?
— Ничего. Пусть кто-то другой.
Лица Хана Яна не видит, но его руки, до этого в величаво-замедленном ритме плавающие над столом, что-то поправляя, переставляя, подписывая, подчёркивая, будто две сонных аквариумных рыбы, лениво заглатывающие корм, руки, которые она изучила наизусть, вдруг замерли, залегли на стол, будто на дно, выжидая жертву за бумажными рифами, и это были уже две щуки, готовые к атаке.
— Так. Кто-нибудь другой. А Синегина, значит, считает данный факт недостойным внимания? Бросайте раненых, спасайте свою шкуру, будьте подлецами, трусами — Синегина вас за это не осудит. Так?
— Андрей Романович…
— Что «Андрей Романович»? Может, ты веришь, что Градов вправду заблудился на прямой лыжне, а Симкина притащили под дерево и бросили злые волки? Что выйдя к Шумилино, Градов решил влезть в чужую машину и прокатиться до Черкасской, где поезда останавливаются вдвое реже, просто так, чтобы в своё удовольствие ещё помёрзнуть на платформе? А?.. Не веришь. Тогда что же? Не желаешь ссориться с режиссёром?
Действительно не догадывался Хан об их отношениях, или просто валял дурака, потому что так выгоднее? — этого Яна никогда не узнает. Надо сказать ему, что она не вправе. Что она и Денис…
Возлюбленный, любимый, жених — эти хорошие слова теперь уже не годились, а всплыло вдруг липкое салонное словечко «любовница». Зрительно этот образ ассоциировался с Денисовым коридором, по которому она кралась, держа в руках туфли. «Любовник знает, она, послушная…» Потом всплыло виновато-восторженное лицо Лёнечки, которого Яна никак не могла представить мёртвым…
Нет, невозможно, — думала Яна, не зная, что так её ужасает — то, что было у неё с Павлином, или то, что этого уже никогда не будет…
Звонит московский телефон. Хан снимает трубку.
— Ханин. Да, Фёдор Иваныч. Вчера прислали, ещё сам не смотрел. Есть. Прямо сейчас? Еду. — Хан накидывает на плечи пальто, сгребая в портфель какие-то бумажки. — Вызывают в Москву, завтра договорим. И, надеюсь, договоримся. Так, товарищ Синегина?
Хан подмигивает и улыбается, такая фамильярность не предвещала ничего хорошего.
А как бы она повела себя на месте Дениса? Разве она имеет право судить? Такая ситуация — или ты герой, или трус и подлец, третьего не дано. Чтобы судить, надо самой в ней оказаться. Она, во всяком случае, не вправе. Завтра она так и скажет Хану.
А за окном оттепель. С тяжело набухших ветвей берёзы срываются капли, долбят карниз. Будто и не было мороза, метели, и Лёнечка сейчас заглянет в кабинет и, лучезарно улыбаясь, попросит «дровишек до двадцатого», то есть взаймы. И при мысли о Денисе не ввинтится в грудь бурав…
Денис — солнечный день…
Она ощутила внезапную острую тоску по той своей довоскресной жизни, когда можно было просто сесть в электричку и через два часа оказаться у дома на Люсиновке, тоску по довоскресному, незапятнанному Денису и по себе довоскресной. Все тогдашние мучения казались теперь смешными и ничтожными.