Техника шла вперёд. Приёмники и маги Филипп, как правило, ремонтировал дома, телевизоры прямо на квартирах, а уж о фирменных зарубежных системах и говорить нечего — кто ж отдаст оную в телеателье или куда-то еще. А квартира отдельная, благоустроенная, муж, естественно, на работе или в загранке, а принимает молодого симпатичного мастера Филиппа хозяйка в халатике, дама, как правило, импортная, по всяким там Сингапурам езженая. И халатик, и духи, и косметика у неё «самые-самые», в домашнем баре — виски, в холодильнике — икорка. Службой дама не особенно обременена — через год-два опять за кордон, а там с адюльтерами строго, у мужа может карьера полететь. Лучше уж здесь, в родном доме, где и стены помогают… И нравственность у дам тоже импортная, нагляделись всяких порно… Приедет мастер ведь не на пятнадцать минут, а на час-два, а то и больше, как тут не угостить, не поболтать о том, о сём…
Эпоха видиков вообще стала стихийным бедствием. Понавезли всякого сомнительного ширпотреба, для нас — экзотика, у каждой хозяйки найдётся что-нибудь эдакое, а это уже на несколько часов. Иногда, до утра, иногда на бровях. И момент социального неравенства отсутствует: мастер — сынок этих самых «черноследников»…
Что было хуже всего — Филипп понемногу начал спиваться. А Лиза терпела, страдала и… оправдывала. Для неё объяснить — означало оправдать.
— Это от пустоты, — говорила Лиза, — И пьёт он от пустоты, и женщины эти… И они с ним от пустоты… Плохо им, всем плохо, как вы не понимаете…
— Вот-вот! — бушевала Иоанна, — Все преступления в мире, милая, от пустоты… Пожалела мышка кошек. А тебя кто пожалеет?
— Вы, — сказала тогда Лиза и неожиданно ткнулась лицом в её плечо. Иоанна чувствовала на шее её частое тёплое дыхание, свежий младенческий запах высветленных для очередной съёмки волос /Лиза употребляла только детское мыло/ и вдруг осознала, что кажется любит её, любит больше своего обормота Фильки с его загадочностью, хамством и всеобъясняющей пустотой.
И сейчас, когда Иоанна видит невестку на лестничной площадке, несчастную и зарёванную, ей действительно жаль только её в этой истории, а не пропавшего без вести Градова-Окунькова Среднего, хоть бы он совсем провалился, сукин кот!
Именно этого боится Лиза. Панический страх перед всякими несчастными случаями и стихийными бедствиями, пожалуй, единственный лизин недостаток. Повсюду ей мерещились автокатастрофы, пожары, убийцы-маньяки, внезапные остановки сердца и роковые стечения обстоятельств. Она белела при виде телеграммы, от визга тормозов за окном и удара грома. Болезненное воображение сразу подсовывало ей десятки вариантов возможных несчастий и тут уж с Лизой ничего нельзя было поделать — она металась, плакала, всё у неё валилось из рук, пока не поступала информация, что на этот раз, слава Богу, пронесло. Все попытки внушить Лизе, что состояние её ненормальное и надо лечить нервы, разбивались о неопровержимый её довод: «Но разве так не бывает?»
— Да, бывает, но очень редко, обычно люди об этом не думают…
— Редко! — рыдала Лиза, — А в «Скорую» не дозвонишься… И возразить ей было нечего. Роковая мистическая пропасть, куда свалиться можно в любой момент, действительно существовала, но большинство человечества благоразумно предпочитало её не замечать. Предохранительный клапан, почему-то отсутствующий у Лизы. Но зато Лиза, измотанная перспективами глобальных катаклизмов, не реагировала на обычные человеческие источники страданий вроде супружеских измен, неприятностей по работе, денежных затруднений и очередей за дефицитом.
Потому и прозвали Лизу в актёрских кругах «Царь-Рыбой». Поглядели б они сейчас на эту Рыбу!
Иоанна знала, что сейчас с Лизой разговаривать бесполезно, и, поцеловав её в мокрую щёку, стала искать свои тапки. Тапки тоже были лизиным нововведением ещё до появления Тёмки. Тёмка орал в гостиной как резаный, в кухне что-то горело, Лиза рыдала в телефон. И в довершение картинки периодически испускала истошные вопли свекровьина кошка Марта, требуя кота.
Иоанна нашла тапки, выключила на кухне сгоревшие сырники, огрела кошку веником и пошла к внуку. Тёмка валялся на спине в манеже — упал и не мог подняться, ревел, дрыгая ногами, вокруг в таком же положении валялись заводные машины, звери и луноходы. Иоанна взяла его на руки — он был сухой и кормленый, ещё тёплая чашка с остатками каши стояла на столе. Тёмка ревел от унижения и одиночества, на руках он сразу замолчал. Иоанна усадила его на колени и, покачивая, принялась разглядывать. Подрос. А похож стал, пожалуй, на Дениса.
Лиза опять кому-то звонила. Зря она — всё в порядке с нашим бесценным Филиппом, хотя бы по теории вероятности. Впрочем, у Лизы на этот счёт наверняка есть в запасе прецеденты… Она коллекционировала эти несчастья как значки.
Тёмка тоже внимательно разглядывал «бабу». Интересно, что он о ней думает? Иоанна улыбнулась — он тоже. Эта ответная детская улыбка… Тёплое поползло по ноге — Тёмка пустил лужу. Иоанна сменила ему ползунки и пошла в ванную. Ей стало чуть легче.
— Жанна!
Это свекровь. Придётся зайти. Мадам Градова-Окунькова полулежала на подушках в своей до предела заставленной вещами комнате, напоминающей запасник какого-то фантастического музея всех времён и народов. Чего тут только не было! И павловский книжный шкаф красного дерева рядом с собратом из карелки, и письменный стол покойного Градова-Старшего со шведской шторкой, и пушкинский бюро-секретер с бронзой, и белый, будто из кружев, французский столик с таким же кружевным стульчиком…
Современную мебель свекровь, к счастью, не любила, но зато отыгралась на мелочах — фонариках, вазах, безделушках и масках, развешанных по стенам между довольно приличными «голландцами» и русскими «академиками», в своё время купленными по дешёвке в Ленинграде и на Арбате.
Когда Филипп подрос, бабушка великодушно отдала ему свою вторую комнату, но с вещами расставаться не пожелала и втиснула в девятнадцать метров и счастливое своё закордонное прошлое с Градовым-Старшим, и беготню по комиссионкам во время коротких визитов домой /купленная тамошняя фанера в обмен на тутошний антиквариат, пока у нас ещё не разобрались, что к чему/. И даже закордонные свои привычки, начиная с апельсинового сока с тостами по утрам и кончая игрой в бридж, к которому она от скуки пристрастилась вместе с другими посольскими дамами где-то в забугорье. Даже двух своих партнёрш удалось ей сохранить с тех далёких времён, и теперь они, все уже бабушки и вдовушки, собирались на бридж по четвергам и воскресеньям в свекровьиной комнате, жалея о четвёртой партнёрше, туземке-аптекарше русского происхождения по имени Наташа, научившей их этой интеллектуальной игре.
Нынешней четвёртой их партнёрше приходилось терпеть обидные реплики вроде: «Наташа бы тебя за такой ход…», от которых она иногда плакала и бросала игру. Но всякий раз дамы мирились, потому что в Москве бриджистки на дороге не валяются.
Свекровь полулежала на подушках в накидке из какого-то длинноворсового меха, при косметике и причёске — это означало, что сегодня она ждёт гостей. Наверное, в том же наряде она выходила когда-то на веранду посольского особняка, где её уже ждали приятельницы, и садилась за белый кружевной столик, и курила длинные сигареты, кутаясь в обезьянью накидку, защищавшую от ветра со стороны Средиземного моря. И на своей сдаче думала: «Остановись, мгновенье!.». Теперь ветер дул с шумной московской улицы, приносил запах бензина и тушёной капусты из ближайшей столовой, но дверь балкона приходилось держать открытой, потому что дамы нещадно курили — всё те же длинные тонкие сигареты, купленные в «Берёзке». И пили кофе, а то и джин с тоником из той же «Берёзки».