— Не бери ты, Шура, душу себе и мне! Ну, растреложил тебя михайло и меня растреложил. — Гызин заморгал жалостно, глядя поверх кустов, совершенно расстроившись и забыв о том Гызине, который вдохновенно метался возле пушки и огрел невинную зверину, выпачкав его морду банником, черным от пороха и склизким от кипящей смазки. Вспомнилось даже, как зверь глупо облизнулся и тут же отфыркнул брезгливо черное пушсало, а он, Гызин, про себя или вслух, вроде бы вслух, заорал: «А-а-а, не глянется тебе наше угощение! Не глянется?!» — и банником медведя, банником… — Закапывать давай, — тихо и повинно вздохнул Гызин, — я так упехтался за день — руки-ноги отымаются. Месту рад.
Солдаты принялись забрасывать зверя размоченной черной землей. Под остро наточенными лопатами хрустели коренья трав, дудок и смородины. Когда над зверем вырос свежо чернеющий бугор и артиллеристы, еще раз попив зуб ломящей водицы и умывшись из ключа, утирались подолами рубах, Кушаков сказал примирительно:
— Мартышкин труд! Лисы разроют. Воронье склюет. Мыши источат.
— А это уж не наше дело, Шура. Круговорот природы…
Кушаков покачал коротко стриженной головой: «Круговорот! Ах, люди, чего только не напридумывали, чтоб оправдать себя, обелить…»
Над лесом неуверенно восходила настороженная луна. Отблеск ее пробно шевельнулся в воронке ключа и ртутью покатился по желобу. Впадина ключа, над которой сомкнулся кустарник, сделалась тенистой, холм затемнел отчетливей среди белой травы. В овраг потянуло гарью из леса. Горел многолетний слой хвои и листьев, огнем выедало древесный прах из корней и развилок. Иное дерево занималось от земли, и огонь рвался вверх, вспыхивал шапкою, распадаясь красными ошметками. Лес никто не гасил. Пожар этот казался людям, занятым хлопотами и подготовкой к завтрашнему бою, игрушечным, нестрашным. Когда совсем уж ярко вспыхивало, где-то начинали беспокойно ржать и топать кони, шарахались слепые от огня птицы, со стороны противника летела в огонь строчка трассирующих пуль. Щелкая по ветвям дерев, сыро чмокая, пули входили в мягкую плоть стволов или взвизгивали, срикошетив, и опадали искрами в овраг, где спали, прижавшись друг к другу, два уработавшихся за день солдата, и ничего они, никаких выстрелов не слышали, пожаров не чуяли, снов не видели.
МЕДВЕДИ ИДУТ СЛЕДОМ
Первые дни нашего пути на Кваркуш были мукой. Телята, которых мы гнали на пастбища, разбегались во все стороны, скрывались в лесу, хватали чахлую траву, обкусывали сочные побеги рябин. Их безжалостно лупили, а они, задравши хвосты, носились по тайге и до того уматывали нас, что к вечеру мы с ног валились.
Дорога пошла совсем одичалая, захламленная, темная, по глухой и сухобокой тайге, в которой росли папоротники, черничник да брусничник, поляны с травой исчезли, лишь по ложкам да по берегам ручьев вздымался реденько дудочник и ершилась черствая осока. С телятами нам тут вовсе не управиться, решили мы, тут они нас в гроб загонят — идут несколько дней, оголодали, изнурились, и невозможно будет выгнать их из чащобы. Но неожиданно телята усмирились и, не то чтобы отлучаться в лес, отстать боялись друг от дружки. Задержится какой бычок отщипнуть ветку либо с корнем ягодник выдрать, а сам тревожится, переступает, вскидывает голову: далеко ли стадо ушло? Покажется бычку далеко, замычит и неуклюже, вприпрыжку бросится догонять телят, догнавши, толкается, норовит забиться в середку стада. Вьючные кони, тоже вольно державшиеся в первые дни, шли впритирку, уткнувшись мордами чуть ли не в хвосты передних, передние то и дело фыркали, вострили уши, трясли головами, звякали удилами уздечек, вздрагивали кожей при каждом шорохе в глуби тайги, словом, шибко сторожились.
— Что это значит? — поинтересовался я.
— Медведи, — ответил старшой нашей команды, — медведи идут следом, и только зазевайся…
Я начал озираться вокруг, всматриваясь в густолесье, силясь увидеть этих самых медведей. Старшой рассмеялся и, убивая дорожную скуку, стал рассказывать о чудесах и дивах, случавшихся во время прежних перегонов скота.
Уральские альпийские луга цветут и зеленеют на огромной вершине Кваркуш в соседстве с тундряными ягельными полянами. Ходу со скотом на Кваркуш от последнего населенного пункта — пять-шесть суток. На альпийских лугах мясной скот летом давал до килограмма привеса в день, если траву подсаливать — и того больше. Скот на отгонные пастбища шел дорогой, просеченной переселенцами еще в тридцатые годы, и дорога эта так задичала, что по пути к пастбищам и обратно скот терял то, что приобретал, являясь в колхозы при «своем интересе», как выражаются картежники.